Книга Красная камелия в снегу - Владимир Матлин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что ты несешь? Евреи сделали революцию? По-твоему, евреи жгли поместья, дезертировали целыми полками с фронтов, громили в городах лавки? А олигархи? Да почти все они — бывшие гэбэшники и партийные секретари, а вы выставили напоказ три-четыре еврейские фамилии: вот они Россию разграбили. Вы постоянно передергиваете, с вами никакой разговор невозможен.
— С нами разговор невозможен?! — Отец Василий оттянул воротник и вытер пот с шеи. — А что произошло, когда Солженицын попытался с вами вступить в диалог? Он к вам с простертой рукой — давайте жить мирно. Мы готовы покаяться, в чем виноваты перед вами, но и вы признайте свою долю ответственности. Где там!.. Накинулись на старика: «антисемит», «лжец», «бессовестный классик»… Как только не шпыняли! Я чувствовал: мой моральный долг публично выступить в его защиту. Так появились мои статьи.
— А тебе не обидно, когда он заявляет, будто евреев на передовой «негусто было», а твой родной дед, Арон Бершадер, в сорок первом под Москвой погиб? Рядовым, в ополчении. Добровольцем пошел…
— «Обидно», «не обидно»… при чем здесь это? Ты же сам мне говорил когда-то, что единичный пример ничего не значит, а имеет значение только массовое явление, статистика. Помнишь? Что с тех пор изменилось?
— В смысле научного подхода ничего. А в смысле личной судьбы — все на свете. — Зеев грустно усмехнулся: — Если же говорить всерьез, то главная, исходная неправда Солженицына в том, что он хочет представить проблемы евреев в России как межнациональный конфликт. Как между французами и немцами, к примеру: войны, вторжения, дипломатия, Эльзас-Лотарингия… Но ведь на самом деле никакого межнационального конфликта не было! А была Россия — с правительством, армией, законами, тюрьмами, — и в ней горсточка нелюбимых бесправных граждан, над которыми можно было как угодно издеваться. Что могли в ответ сделать евреи? Отправить правительство в отставку? Ввести свой флот в Дарданеллы? Все, что они могли — прятаться и хитрить, чтоб выжить.
Отец Василий помолчал, разглядывая узор на скатерти, потом со вздохом сказал:
— А я вот о чем думаю. Мама всегда говорила, что мы очень разные характеры, ты и я. Так вот, благодаря каким человеческим чертам я люблю русский народ и Россию, а ты из страны убежал и стал еврейским националистом?
Зеев встрепенулся:
— Я тоже об этом думал. Здесь как раз больше не разницы, а сходства: в той стране евреям жить опасно, страшно, мы оба это чувствовали. Но отреагировали по-разному: я убежал, а ты примкнул к погромщикам.
Отец Василий вскочил, его лицо сделалось пунцовым. Он произнес несколько бессвязных звуков, прежде чем обрел дар речи:
— Ты… ты… говори… Ты соображай, что говоришь. Кто погромщики? Святая церковь, которая спасала евреев столько раз? Вы доброго не помните, а всякая критика для вас — погром. Нет, Вова, давай лучше разойдемся, а то я чувствую — будет еще хуже.
На крик вбежала в столовую Менуха:
— Уже уходите? Как же без чая? Я пирог испекла с абрикосами.
Отец Василий поклонился:
— Спасибо за гостеприимство. Приятно было познакомиться. Больше не могу — дел много.
Он сделал шаг к двери, и в это время в столовой появилась Дина. На ней была синяя пижама, в руках она держала все ту же куклу. Девочка подошла к отцу Василию и молча протянула куклу ему.
— Это мне?
— Твоей дочке, Ане. Мама говорит, что Аня — моя… как это?., двоюродная сестра. У меня нет сестры. Скоро будет брат, а сестры нет. Дядя Эдвард, я хочу дружить с Аней. Куклу зовут Рейзл. Не забудь, дядя Эдвард: куклу зовут Рейзл.
Она смотрела на него синими глазами, еще более яркими от цвета пижамы. От этого взгляда сердце отца Василия учащенно забилось, из глаз потекли слезы, он поднял девочку на руки и осыпал поцелуями ее лицо.
— Мама… ее глаза, — бормотал он сквозь слезы, — мама… мама…
Словно перешагнув через преграду, Зеев подскочил к брату и, обняв его и Дину, заплакал.
— Эдька, Эдька… как же так?.. Эдька, — повторял он бессвязно.
Менуха осторожно высвободила дочку из двойных объятий и понесла ее в детскую. Братья так и остались стоять, обняв друг друга. Оба плакали в голос.
— Все хорошо, все хорошо, — говорила Менуха испуганной дочке, поглаживая ее по голове. — Дядя Эдвард очень обрадовался, что ты подарила куклу Ане. И папа тоже очень рад. У них в России нет такой куклы, как Рейзл. А тебе давно пора спать, пойдем в кроватку.
Все началось c безобразного случая, о котором Семен старался не вспоминать.
В тот вечер он как всегда допоздна сидел за печатной машинкой (компьютер появился у него несколькими годами позже), пока не закончил статью о женском футболе. Речь шла, разумеется, о европейском футболе, который в Америке называют «соккер», и тут было что рассказать. Закончив, он сразу же лег в постель, поскольку утром пораньше нужно было спешить в редакцию «Голоса Освобождения», чтоб записать статью для дневной программы. Но едва он уснул, как был разбужен страшным грохотом. Спросонья ему показалось, что рушится дом, и прошло какое-то время, прежде чем он сообразил, что это музыка у соседей за стеной включена на полную мощность.
— I will love you, I will love you, I will love you tonight… — без конца повторял пронзительный голос. Уснуть под такой вопль было невозможно. В раздражении Семен закричал: «Quiet! Quiet!» — и стукнул несколько раз кулаком в стенку, но перекрыть шум не мог. Не помня себя от бешенства, он, как был, босиком и в пижаме выскочил из квартиры на лестничную площадку и стал барабанить в соседскую дверь. Долго никто не открывал, Семен удвоил свои усилия, наконец дверь распахнулась. В дверях стояла негритянка с бокалом вина в руке, в халате, наброшенном на голое тело.
— В чем дело? — спросила она, не удосужившись запахнуть халат. Вернее, можно было догадаться, что она спросила, поскольку голоса не было слышно из-за шума.
— Я тут живу рядом… Я пытаюсь спать… невозможно… слишком громко. Спать невозможно!.. — кричал Семен, силясь перекрыть музыку.
Из-за спины соседки появилась еще одна негритянка, постарше:
— Что ему надо? — спросила она, смерив взглядом Семена.
— Ему музыка наша не нравится, — сказала первая.
— Ах, вот что. — Она ухмыльнулась. — Пошли его к черту, Бренда.
— В чем дело… собственно говоря? — проговорила Бренда заплетающимся языком, и Семен понял, что она пьяна. — Я у себя дома делаю что хочу. Громко? Имею право: еще не поздно.
Из-за ее спины появилась еще одна черная девица — в бюстгальтере и микроскопических трусиках.
— Бренда, пусть он зайдет, — сказала она игриво. — Он симпатичный, мне он нравится.
— После одиннадцати вы обязаны соблюдать тишину! — прокричал Семен.
— Обязана? Я никому ничего не обязана. Понятно? Пошел вон!
