Книга Вторжение в рай - Алекс Ратерфорд

Бабур потянулся под покрывалом из волчьей шкуры, все еще требовавшимся по ночам для тепла, хотя девушка из племени негудари, с кожей, золотистой, как мед, собранный в горах, откуда она сама была родом, сумела разжечь настоящий огонь в его крови. Сегодня попозже он, пожалуй, поедет с Бабури на охоту. Так, ничего особенного — однако горные бараны, как раз сейчас меняющие зимние пастбища на летние, да попадающиеся порой дикие ослы — не такая уж плохая добыча.

А может быть, ему стоит побывать в саду, который он приказал заложить на клеверных лугах, покрывавших склон холма над Кабулом? Работники уже расчистили почву и сейчас прорывали в мерзлой земле каналы для будущей оросительной системы, фонтанов и центрального пруда, куда будет подведена вода из ближайшей реки. Скоро с востока его владений гонцы доставят саженцы вишни, которые будут высажены вперемежку с яблонями, а также апельсиновыми, лимонными и гранатовыми деревьями. В здешней плодородной почве они хорошо приживутся и будут быстро расти. К тому времени, когда сюда прибудут его бабушка и мать, здесь уже будет на что посмотреть.

Сбросив волчью шкуру, Бабур встал и потянулся. Сквозь резное каменное кружево выходивших на балкон дверей с восточной стороны его спальни пробивался солнечный свет. На этот балкон, под которым простирался широкий двор, веками выходили, дабы явить себя своему народу, властители Кабула. Приятно было осознавать, что теперь это право принадлежит ему.

— Что ты делаешь? Я уже третий раз застаю тебя с пером.

Тень Бабури легла на бумагу, на которой писал эмир.

— Это дневник. Забрав у Шейбани-хана Самарканд, я решил записывать все, что произойдет в моей жизни… но скоро потерял город, а потом и вовсе вынужден был бежать, спасая свою жизнь. Тогда я отложил писанину в сторону.

— А почему? Дневник помогал бы тебе успокоиться.

Бабур положил перо.

— Было много такого, что я переживал очень тяжело: вынужденная разлука с сестрой, смерть Вазир-хана… Да и о чем я мог писать, будучи беглецом, кроме как ошибках, провалах и борьбе за существование? О том, каким на вкус кажется голодающему мучной отвар? Нет, когда приходится писать о таких вещах, это не приносит никакого успокоения, а лишь порождает стыд и жалость к себе, в чем ты меня, помнится, укорял.

— А теперь?

— Теперь я снова на троне и полагаю, мои воспоминания стоят того, чтобы их записывать. Но… тут есть еще кое-что. Помнишь, при переходе через Гиндукуш мы увидели звезду Канопус, такую чистую и яркую? В тот момент я поклялся, что если Кабул станет моим, я никогда больше не перестану быть хозяином положения. Не допущу, чтобы мои поступки навязывались мне кровожадными разбойниками, вроде Шейбани-хана, честолюбивыми родичами или мятежными подданными. Я сам буду определять, что и как мне делать. Мне такое под силу, я это чувствую в каждом своем вздохе.

— А о чем ты пишешь сейчас?

— Ну… Я хочу, чтобы мои будущие сыновья, а потом и их сыновья, знали все о том, что происходило со мной — о моих достижениях и силе. Но также хочу, чтобы они с пониманием отнеслись к моим ошибкам и слабостям… к вынужденным решениям, принимавшимся ради того, чтобы выжить. Поэтому теперь я твердо намерен писать обо всем происходящем, хорошем или дурном — открыто и честно.

— Включая и то, сколько раз за ночь ты имел эту девчонку из негудари?

— Включая и это… Мужчина может гордиться многим…

Бабур хмыкнул, но потом его лицо сделалось серьезным: ему никак не удавалось выбросить из головы разговор, состоявшийся сегодня с утра с великим визирем.

— Нынче спозаранку Балул-Айюб попросил принять его.

— Ну, и ч-чего н-нуж-жно этому старому заике?

Бабури не испытывал почтения ни к возрасту, ни к сану и очень похоже передразнивал визиря с его высоким, заикающимся голосом и дрожащими руками.

— Он принес плохие новости, хотя не скажу, чтоб неожиданные. Хазары нападают на караваны, идущие в Кабул и из него, невзирая на мой запрет тревожить торговцев, и отказываются платить наложенную мной на них дань породистыми конями и овцами. Посол Вали-Гуль, отправленный к Мухаммад-Муквиму Аргуну вернулся сегодня утром… без ушей, в знак того, что они плюют на мои требования.

— Если так, этот Мухаммад-Муквим Аргун еще больший дурак, чем казалось.

— Да уж, высокомерия в нем куда больше, чем разума, но эти хазареи вообще безродное отребье. Суть дела в том, что если я быстро не прижму их к каблуку, другие племена могут последовать их примеру. Но ничего, я уже решил, что буду делать. За отрезанные уши моего посла хазареи заплатят жизнями всех захваченных нами воинов. Я сложу пирамиды из их голов выше, чем когда-либо складывал Тимур.

— Позволь мне… дай мне войско и пошли меня. Клянусь, я выковыряю ублюдков из их горных убежищ и снесу им головы с плеч.

Бабур воззрился на друга. Сомневаться в его серьезности не приходилось: голос дрожал от гнева, а глаза светились воодушевлением. Воином он был прекрасным, смелым, но никогда еще не командовал войсками.

— Ты уверен, что справишься?

— Конечно. Ты не единственный, кто верит в себя.

Тот задумался. Многие будут ворчать, если поставить Бабури над ними, даже Байсангар, наверное, посмотрит на это косо. Но почему бы не прислушаться к чутью и не дать тому возможность проявить себя, о чем он так страстно мечтает.

— Отлично. Будь по-твоему.

— И твой приказ — не давать пощады?

— Никакой пощады Мухаммад-Муквиму Аргуну, но женщин и детей не трогать.

— Я тебя не разочарую.

На скуластом лице Бабури появилась хищная, волчья ухмылка.

Когда он ушел, молодой правитель задумался, потом снова взял перо и закончил фразу, которую писал, когда его прервали:

«Державой должно управлять мечом, а не пером».

Туши семи оленей уже были подвешены на шестах охотников, но эта нильгау стала настоящим призом. Бабур читал о таких антилопах, со странной, синевато-серой шкурой, черной гривой и длинными, прочными, шелковистыми волосками на горле, но сам их никогда еще не видел. Существа, обитавшие в густых дубовых и оливковых рощах на востоке его владений — ярко расцвеченные попугаи, крикливые птицы майна, павлины и обезьяны, — удивляли его, и он радовался тому, что избрал именно этот край для большой охоты устроенной по случаю победоносного возвращения Бабури из похода на хазар. Пять дней назад Бабури прибыл в Кабул во главе своего войска и бросил к ногам своего эмира отрубленную голову Мухаммад-Муквима Аргуна, а сейчас он тоже любовался нильгау.

— Твоя! — шепнул повелитель. Это было только справедливо.

Синие глаза Бабури сосредоточились на антилопе, нюхавшей воздух в можжевеловых кустах, пока он натягивал свою тетиву, готовя тугой лук к выстрелу.

Бабур проследил за тем, как стрела с белым оперением вонзилась в мягкое горло ничего не подозревавшего животного и то, не издав ни звука, повалилось на бок на землю. На какой-то миг Бабуру показалось, будто перед ним не антилопа, а Вазир-хан со стрелой в горле, соскальзывающий с коня в быструю реку. Воспоминания и чувства, бывает, застают врасплох, накатывая, когда их меньше всего ждешь — теперь он это точно знал.