Книга Правда сталинских репрессий - Вадим Кожинов

Между тем в мемуарах Шрейдер не только преподносит свои отношения со Стырне как истинно товарищеские, но и уверяет, что он не раз предостерегал этого знаменитого чекиста, раскрывал ему глаза на "ежовщину"!

Увы, подобного рода «забывчивость» типична для авторов изданных в последнее время мемуаров; так, например, Лев Разгон, публикуя в 1988 году свое ставшее тогда очень популярным «Непридуманное», где он гневно проклинал НКВД, ухитрился «забыть» даже и о том, что сам он в 1937 году был штатным сотрудником этого самого НКВД! Согласно его мемуарам, он занимался тогда трогательным делом издания книжек для детей… Впрочем, о Разгоне еще будет речь.

* * *

Как уже не раз говорилось, террор 1937 года — это порождение не козней каких-либо «злодеев», а всей атмосферы фанатической беспощадности, создавшейся в условиях революционного катаклизма, Это вполне ясно из изданных в 1983 году за рубежом воспоминаний идеологической, затем литературной деятельницы, далее «диссидентки» и, наконец, эмигрантки Р.Д. Орловой (урожденной Либерзон; 1918–1984). Правда, в обобщающих своих суждениях Раиса Давыдовна присоединяется к типичному «разделению»: мол, были хорошие «мы» и некие мерзкие «они», которые и устроили террор 1937-го. Однако множество её конкретных сообщений, в сущности, начисто опровергает подобные (в том числе и её собственные!) голословные противопоставления. В том общественном слое, к которому она принадлежала, эти самые «мы» и «они» едва ли могут быть разграничены. Кстати сказать, в другой книге Р.Д. Орлова определила суть 1937 года так:*"свои убивали своих"*. То же самое не раз повторял в широко известных мемуарах И.Г. Эренбург. И эта «формулировка» вполне верна…

В 1937 году Раиса Либерзон была студенткой Московского ИФЛИ — Института истории, философии и литературы, самого «элитарного» и «престижного» из гуманитарных высших учебных заведений того времени. Среди студентов имелось немало детей крупных руководителей, и мемуаристка воссоздает атмосферу (цитирую) "комсомольских собраний в 1937–1938 годах, где студенты один за другим отрекались от арестованных отцов и матерей… Бывший нарком финансов Гринько — среди обвиняемых на процессе "правотроцкистского блока"… Не решаюсь смотреть туда, где стоит Ирина (дочь этого наркома, с которой, между прочим, я позднее, в 1950-1970-х годах, вместе работал в Институте мировой литературы. — В.К.), и не могу не смотреть… Студенты и преподаватели ИФЛИ… единогласно требуют расстрела подлых изменников. Я голосовала вместе со всеми… И она (Ирина. — В.К.) поднимает руку, и она за то, чтобы её отца расстреляли!.."

Нельзя не оценить правдивость мемуаристки. Так, рассказывая о своем собственном отце, не самом крупном, но все же руководящем деятеле, отстраненном от своего поста в 1937 году и ждавшем ареста (чего не произошло), Р.Д. Орлова честно признается: "…он спрашивает: "А если меня арестуют?" И я, не подумав ни мгновения: "Я буду считать, что тебя арестовали правильно". Сказала, и пол под ногами не содрогнулся… Принял ли он мои чудовищные слова как должное? Он и сам говорил, что по-другому нельзя" (с. 74).

Раиса Давыдовна — и опять-таки нельзя не оценить её искренность — поведала и о своем прямом практическом участии в «чистке». Она училась в ИФЛИ, а затем работала в ВОКСе (Всесоюзное общество культурных связей с заграницей — учреждение, теснейшим образом связанное с НКВД) вместе с человеком, которого называет в своих воспоминаниях "Юрий К." (как сообщил мне А.В. Караганов, речь идет о Г.С. Кнабе). На заседании партийного бюро ВОКСа его принимали в партию, — точнее, переводили из кандидатов в члены: "Я выступила против приема К. Остальные были «за», меня не поддержали. И тогда я рассказала содержание личного разговора, который был у нас за несколько месяцев до бюро… Он мне сказал: "Если бы тебе в ЦК велели вешать детей, ты бы проплакала всю ночь, а утром стала бы выполнять приказ". Фраза, — продолжает мемуаристка, — крамольная: каждый коммунист обязан был выполнять любые указания ЦК, в том числе выселять, сажать, да и убивать. Но говорить об этом, называть подобные указания было нельзя… Дело дошло до КПК — Комиссии партийного контроля. Во все инстанции вызывали и меня (и она вновь излагала свой личный разговор с сослуживцем! — В.К.)… Ю.К. исключили из кандидатов партии, выгнали из ВОКСа. Потом я долго не знала, что с ним. Не думала о нем. Вероятно, он автоматически вошел в категорию «чужой»… сегодня (написано в 1979 году. — В.К.)… я бы не подала руки человеку, который сделал нечто подобное (то есть и самой себе… — В.К.). Если б сегодня могла сказать: «заставили». Нет, никто не заставлял…" (с. 141).

Важно учитывать, что описанный эпизод относится к началу 1940-х годов, а не к 1937–1938 годам, когда Г.С. Кнабе едва ли бы отделался исключением из партии и изгнанием с работы… И воистину странно, что, поведав о подобных фактах, Р.Д. Орлова в то же время не раз вопрошает в этих же своих воспоминаниях:

"Тридцать седьмой год — память ужаса… И бесконечные поиски объяснения… почему это произошло?" (с. 72). Или: "Кто же… все это делает?" (с. 55).

Разве не ясно, что "это делали" люди, во всем подобные ей самой, — насквозь проникнутые духом Революции?

Р.Д. Орлова пишет о более поздних — уже 1960-х годов — событиях: "…очень важно для отдельных человеческих судеб, кто в партбюро — сволочи или порядочные люди (отмечу сразу же, что в 1937-м это едва ли было «важно». — В.К.). Если бы не партсобрание секции критики (Московской организации Союза писателей. — В.К.) в декабре 1961 года, не пламенная активность вечного комсомольца Ивана Чичерова, не было бы поднято дело Эльсберга, не был бы этот доносчик, виновник стольких арестов, публично разоблачен" (с. 228).

Я знал по Институту мировой литературы и "пламенного вечного комсомольца" — театрально-литературного деятеля И.И. Чичерова, и (как в конце концов выяснилось) «консультанта» НКВД-МГБ литературоведа Я.Е. Эльсберга (Шапирштейна), который еще в юности, в начале 1920-х годов, был арестован ГПУ за связь с "эсеровским подпольем", но вскоре освобожден, — по-видимому, не без обязательства "сотрудничать с органами". Близко знал я и одного из тех, на кого «донес» Эльсберг, — влиятельного литературоведа Л.Е. Пинского, который рассказывал мне, как на суде Эльсберг с удивительной точностью воспроизвел его «крамольные» речи (Леонид Ефимович неосторожно «исповедовался» перед коллегой, не имея представления о другой его "профессии").

Между прочим, широко мысливший Л.Е. Пинский отнюдь не винил во всем «доносчика», ибо «доносительство» в разных его формах было, по его определению, всеобщей «системой», а не следствием пороков отдельных людей.

И, как мы видим, Р.Д. Орлова, проклиная Эльсберга, вместе с тем признается в своем собственном доносе на собрата по ИФЛИ!

Тут, правда, возможен спор о двух различных «видах» доноса: Орлова подчеркивает, что её никто и никак "не заставлял" быть доносчицей, а Эльсберг, надо думать, доносил не в силу личной коммунистической убежденности (он, кстати, был беспартийным), а, если воспользоваться словом Маяковского, "по службе" (но не "по душе"). Можно дискутировать о том, что «лучше» и что «хуже», однако скорее всего эта этическая проблема до конца неразрешима…