Книга Стиль модерн - Ирэн Фрэн

Очередь была длинной, и он начал злиться. Потом — поскольку боялся, что выйдет из себя и опять, например, наденет наизнанку свою каскетку, — заставил себя успокоиться и купил, как и хотел, билет на рейс в мае.

Глава девятнадцатая

Мэй была очень изысканной женщиной. Ее никогда не нужно было торопить — она всегда была собрана и совершенно безупречна. Еще три часа назад, не показывая ни малейших признаков нетерпения, стоя в свадебном платье, она приветствовала сотни желающих поздравить новобрачных. Она даже танцевала добрый час, одарив танго и чарльстоном всех знатных гостей. А теперь, по-утреннему свежая, сияющая, спокойная, она шла рядом с Максом, похожая на любую из путешественниц, ищущую свой вагон на перроне Восточного экспресса. В манто из голубого мохера, с высоким, обшитым черным шнуром воротником, с сумочкой в руках и в изящной шляпке для городских прогулок, она украдкой наблюдала за носильщиком и тележкой. Меньше чем за один день, и совершенно незаметно, она вступила в новую роль жены блестящего адвоката Макса Лафитта, перед которым открывалось прекрасное будущее.

Макс выпятил грудь под манишкой смокинга и заправил шелковый шарф за отвороты плаща. Казалось, все на них смотрели, и это его радовало. Он знал, что они составляли «хорошую пару». Их свадьба, Париж и светские встречи быстро стерли в Мэй последнее стеснение. Энергия била из нее ключом. Может быть, тому причиной ее английское происхождение? В то же время она была нежной, нежной и деятельной одновременно — это его покорило в первый же день их знакомства, и он сразу подумал тогда о женитьбе. Конечно, это чувство не было любовью. Но она была такой прелестной, с персиковым цветом лица, почти не прикрытым макияжем, черными, от природы вьющимися волосами, синими глазами… К тому же она была лучшей партией в дипломатическом кругу. Как по волшебству, все шло как нельзя лучше, и Мэй очень быстро прониклась к нему обожанием.

Какой замечательный брак, повторял Макс снова и снова, проходя с ней под руку по перрону Восточного экспресса, какой удачный союз и как вовремя: как раз в тот момент, когда кабинет Герриота начинает испытывать финансовые трудности. А он, Макс, благодаря своему укрепившемуся авторитету без труда избежит скандала. Прочитав список подарков, опубликованный в «Фигаро», — особенно роскошные наборы английского столового серебра, — половина Парижа побледнела от зависти. Шикарного Парижа, разумеется, а не богемного. Правда, вплоть до утренней церемонии в церкви, даже во время приема, устроенного в «Ритце», Макс боялся, что какое-нибудь непреодолимое препятствие не позволит ему довести дело до конца. Но ничего не случилось. Он топтался среди приглашенных, повторяя любезности и раздавая вежливые улыбки; наконец, после еще нескольких танцев, он и Мэй смогли, согласно общепринятому выражению, «сбежать».

Это действительно напоминало побег. Какое счастье этот Восточный экспресс! До самой Венеции никаких газет, телефона, радио, никаких новостей, никакой политики. Они будут от всех отрезаны в этом спящем зыбком городе, застывшем среди зимних вод. Макс был там только перед войной, когда считалось хорошим тоном приезжать туда в сентябре, и мать взяла его с собой, чтобы провести вместе с ним золотистые спокойные дни на берегу истомленных песков Лидо. Любопытно, какая Венеция в феврале?

Чистый голосок Мэй вырвал его из размышлений:

— Вот наш вагон!

Проводник наклонился к ней и подал руку в белой перчатке. Она еле коснулась ее, легко зашла в вагон. На верхней ступеньке, обернувшись, она улыбнулась Максу. Проводник подвел их к купе, отодвинул тяжелую медную задвижку, открыл покрытую лаком дверь. Здесь, как заказывал Макс, на банкетке Мэй стоял букет белых орхидей, а на полке напротив — бутылка розового шампанского в ведерке со льдом. Он достал чаевые и отослал проводника. Теперь уже ничто не могло помешать: Мэй Стэнфорд принадлежала ему.

Макс живо обернулся, поднял жену на руки и внес в купе, где положил на кушетку, обитую бархатом.

— О, Макс, какое купе! Этот поезд действительно более шикарный, чем наш «Флайинг Скотсмен»!

Мэй стала поглаживать деревянную обшивку, инкрустированную сандалом, махагоном, эбеновым и красным деревом в виде овалов с экзотическими цветами.

— Это еще не все, — добавил Макс и привел в движение две полукруглые панели, открывшие туалетную комнату.

Она захлопала в ладоши.

— Вы совсем как маленькая девочка.

Она рассмеялась и бросилась к зеркалу. Он обнял ее за талию. Она покраснела, насмешливо оттолкнула его:

— Ну дайте же мне поиграть еще минутку! Эта кабинка такая красивая…

Она сняла перчатки, манто, шляпку, припудрилась, освежила духи и занялась прической.

— Вы поменяли духи?

— Вы правы. Эти — «Гулистанская роза». Они навевают мысли о садах и гаремах «Тысячи и одной ночи»… И так подходят к этому поезду, который мчится далеко на восток: Балканы, София, Константинополь…

— Мы высаживаемся в Венеции, моя дорогая.

— Дайте мне помечтать, Макс. На Восток, с вами…

Макс кивнул на ведерко со льдом:

— Хотите шампанского?

— Охотно.

Она села рядом с ним, от замешательства залившись краской. Он наполнил бокалы:

— За нас…

Его голос дрогнул. Он чувствовал, что выглядит банальным, чопорным, немного смешным. Мэй посерьезнела, ее синие глаза буравили его. Нужно было сказать что-то ласковое — конечно же слова любви, не шедшие, однако, ему на язык. Ее щеки порозовели, черные ресницы оттеняли синеву зрачка. Для поезда она надела крепдешиновое платье, подходившее по цвету к ее глазам, все обсыпанное стразами, с низким поясом на бедрах — последний крик моды, видимо, от Шанель. Ее платье чуть выше колен, насколько позволяли приличия, открывало ноги, очень красивые, поблескивающие прошитыми серебряной нитью чулками. Она была совершенна, как и ее имя с этим деликатным «й», звучащим так элегантно…

Они молча выпили. Макс взял ее за руку и погладил платиновое кольцо, где были выгравированы их имена и долгожданная дата — 15 февраля 1925 года.

Но нужные слова все не приходили.

Поезд никак не решался тронуться в путь, Макс посмотрел на часы и глухо прошептал:

— Мы запаздываем.

Он хотел снова разлить шампанское, когда услышал шум, доносящийся с перрона: крики, свистки, стук по вагону, — и резко поднялся:

— Пойду посмотрю, что там.

Он вышел в коридор, опустил стекло — свежее дуновение ветра привело его в чувство. И обернулся на шум. В нескольких метрах от него, в конце вагона, теснилось человек двадцать, топтались фотографы, которых безуспешно пытался разогнать начальник поезда. Носильщики заполнили перрон чемоданами и шляпными коробками. Одна рука выскользнула из толпы, ухватилась за руку проводника, длинный силуэт в черном на секунду качнулся на подножке. Он не видел ее лица, но это была высокая стройная женщина, чье бархатное манто отсвечивало синим среди обилия стекол и зеркал. Она начала уже волноваться, когда проводнику более сильным и в то же время достаточно осторожным движением удалось вытащить ее из толпы. Ее багаж внесли в вагон, и дверь захлопнулась перед журналистами. Начальник вокзала дал свисток, огромные клубы дыма поплыли по перрону, и поезд тронулся. Какое-то время репортеры бежали за поездом, потом остановились, раздосадованные неудачей.