Книга Влюбленный опекун - Лаура Кинсейл

Но Гриф не пытался ограбить Стивена; и все-таки он был убийцей. Убийцей Тесс. Он прогнал ее, и теперь она погибла, и Стивен погиб, и Грейди – все они мертвы, а он до сих пор жив. Сейчас наконец и он умрет, а значит, присоединится к остальным членам своей семьи в этот ясный солнечный день.

Время шло, и в толпе начал подниматься недовольный ропот. Гриф почувствовал легкое головокружение. Его сердце гулко билось в предчувствии конца... Но не слишком ли затянулась пауза?

Черный колпак затруднял дыхание, давая наглядное представление о том, каким будет удушение при повешении, однако вокруг ничего не происходило, и Гриф чувствовал, что теряет самообладание от этой неестественной задержки. Он попытался считать удары своего сердца, досчитал до семидесяти и сбился. Ему вдруг показалось, что егo ослабевшие колени вот-вот подогнутся и он упадет. Ну скорее же, ради Бога, скорее...

Вдруг толпа оживилась, и Гриф услышал звук шагов, гулко отдававшихся на настиле эшафота. Наконец-то...

Затем на его плечо опустилась тяжелая рука, и он затаился, не в силах удержать равновесие. Петля на его горле затянулась, но под ногами все еще была опора.

– Спокойно, сынок, – тихо сказал палач, и его крепкие пальцы больно стиснули предплечье осужденного. – Тебя освобождают.

Слова палача не сразу дошли до Грифа, зато он отлично слышал, как в толпе поднялся неистовый шум, который распространился вокруг и стал почти осязаемым, достигнув своего пика, когда палач снял с него петлю, а затем и черный колпак.

Яркий свет ударил ему в глаза, и тогда палач улыбнулся и кивнул в сторону беснующейся толпы.

– Не обращай на них внимания! – весело крикнул он и, оттащив Грифа от люка, подвел его к человеку, которого Гриф раньше не видел. Повернувшись к толпе, человек стоял молча, видимо, ожидая, когда стихнет шум.

Толпа постепенно успокоилась, и вновь прибывший громогласно провозгласил:

– Ее величество, пользуясь своим королевским правом, настоящим повелением смягчает приговор осужденному и заменяет казнь пожизненным заключением.

Толпа яростно взревела. Палач и несколько стражников выдвинулись вперед и, окружив Грифа, поспешно увели его обратно в тюрьму. Гриф слышал крики позади себя, и продолжал слышать их, даже когда палач, весело попрощавшись с ним, с лязгом закрыл дверь его камеры.

Гриф остался один.

Еще не веря до конца, что по-прежнему жив, он оглядел мрачные камни стен и только тут понял, что всю оставшуюся жизнь ему придется смотреть на эти стены.

Сев на табурет, он уткнул лицо в ладони. Если бы у него сейчас был нож, он перерезал бы себе горло.

По прошествии долгого времени – Гриф не замечал ни часов, ни дней – за ним пришли, вывели из темной, поросшей по углам мхом камеры и поместили в более просторную, длинную и узкую, с маленьким зарешеченным окошком в одном конце и ящиком с каким-то механизмом на небольшом возвышении – в другом. Обстановку дополняли гладкий деревянный стол и газовая лампа. Больше в камере не было ничего.

Грифу сказали, что ему придется вращать ручку железного барабана со скоростью двенадцать сотен оборотов в час, по девять часов в день, шесть дней в неделю. Когда его выводили из камеры в часовню, ему закрывали лицо маской с крошечными прорезями для глаз и надевали короткую куртку с номером на спине. При этом он ни с кем не виделся и не разговаривал. Предполагалось, он должен каяться в совершенном преступлении до конца своих дней.

Таковой была королевская милость, которую ему оказали.

Его пища имела некоторое разнообразие. Он питался не только одним бульоном, но иногда ел мясо и овощи, которые приносила представительница благотворительного протестантского общества со строгим лицом – единственная, кому в виде исключения позволяли нарушать правила содержания опасного преступника в полном одиночестве. Женщина призывала Грифа к раскаянию и не покидала его, пока он не съедал то, что было принесено ею. Затем она вставала на колени и молилась вслух о его грешной душе, а уходя, оставляла небольшую религиозную брошюру.

Так и тянулись дни и месяцы. Стопка брошюр росла, в то время как сквозь зарешеченное окошко стал проникать зимний холод. Потом зима уступила место ранней весне. Гриф старался не думать ни о будущем, ни о прошлом. Он вообще старался ни о чем не думать и был полностью поглощен вращением скрипучего механизма. Движения его были равномерными и бездумными, как дыхание.

Однажды утром, еще до наступления рассвета, когда Гриф лежал без сна, глядя в темноту и опираясь спиной о жесткую стену, из коридора донеслись грохочущие шаги охранника. Проклиная непокорный замок, охранник с силой распахнул железную дверь и впустил в камеру юношу с ведерком воды и бритвой.

– Эй, ты, вставай! – Охранник ткнул Грифа огромным ключом, который держал в руке. – Этот парень побреет тебя перед судом.

Гриф поднялся. Сначала он подумал, что это ошибка, однако к тому времени, когда на него надели наручники и вывели в холодную предрассветную тьму, а потом провели через невесть откуда взявшуюся толпу и втолкнули в полицейский фургон, у него появилось странное подозрение. Ему казалось, что он уже умер и попал в ад. Теперь, подобно Сизифу, он обречен на вечные муки, только вместо валуна, который тот должен заталкивать на вершину горы, он вынужден терпеть вечное восхождение на эшафот и бесконечное ожидание, когда веревка сдавит ему шею. А потом его снова уведут в камеру, где он будет вращать механизм и время от времени терпеть женщину с ее молитвами.

На этот раз мрачный фургон остановился совсем не в том месте, где прежде осуществлялось судебное разбирательство, и Гриф не сразу понял, что они находятся на железнодорожной станции. Здесь их также встретила толпа, еще большая, чем прежде; ее крики смешались со скрежетом медленно останавливающихся вагонов. Поднимаясь в вагон, Гриф споткнулся, и охранники, поспешно подхватив под локти, запихнули его внутрь и усадили на скамью.

Мгновение спустя поезд тронулся и отошел от станции.

Сначала Гриф только прислушивался к стуку колес и с любопытством наблюдал, как восходит солнце – эту картину он уже почти забыл. Потом его сознание начало постепенно пробуждаться, вызывая боль в душе, подобно тому как яркий утренний свет вызывает боль в привыкших к темноте глазах. Они путешествовали в пустом вагоне, и два охранника беседовали между собой так, словно были здесь одни.

Минут через двадцать поезд сбавил ход, и Гриф услышал, как чей-то голос, заглушая шум колес, объявил: «Базингстоук!»

– Куда вы меня везете? – спросил Гриф хриплым от долгого молчания голосом.

Охранники, прервав беседу, с удивлением посмотрели на него; затем после небольшой паузы один из них сказал:

– В Лондон. Так что ты уж постарайся вести себя прилично.

Гриф слегка пошевелился, чтобы немного облегчить боль от наручников, и больше ни о чем не стал спрашивать.

Мимо проплывали серые поля и деревья, чуть тронутые зеленью, потом начали появляться ряды пригородных домов, которые сменились серыми очертаниями Лондона с его остроконечными готическими шпилями и дымом из сотен тысяч труб.