Книга Давай займемся любовью - Анатолий Тосс

Мне почему-то вдруг стало стыдно за весь сегодняшний день, за сегодняшнюю ночь. «Я же пользуюсь ею, – подумал я, – только беру и ничего не даю взамен. Пользуюсь тем, что она одна, что в ней накопились нерастраченная ласка, любовь, потребность заботиться о ком-то. А мне, если честно, они особенно и не нужны». Я заглянул ей в глаза и, постаравшись выровнять дыхание, сказал:

– Я хочу быть честным с тобой. Обычно мне все равно, но сейчас просто редкая потребность такая, быть честным. Сам не знаю почему. – Я пожал плечами, но лишь едва. – Знаешь, я себя еще полностью не изучил, но мне кажется, я не могу быть ни постоянным, ни долгим, ни даже продолжительным. Не то что с тобой не могу, а вообще не могу. Просто продолжительность и постоянство не моя участь. Я, наверное, даже верным не могу быть. – Похоже, в первый раз за весь день я говорил абсолютно искренне.

– Я знаю, – то ли произнесла она вслух, то ли просто кивнула.

Ее пальцы, скользящие по моей коже, ее полуобнажившееся тело, а главное, это тихое, покорное признание – все сложилось и проникло в меня и там, внутри, закрутилось в тугую спираль, остановить которую уже было невозможно.

– Послушай, ты можешь выключить огонь? – Я кивнул на сковородку.

– Выключить или уменьшить? – Она подошла к плите и уже оттуда обернулась, улыбнулась, глаза опять расширились до озерных границ, потеплели.

– Лучше выключи. Так, на всякий случай, чтобы не рисковать.

Я поднялся, поймал ее руку, потянул на себя.

Вставка четвертая

Выбор героя

Со стороны может показаться, что наша жизнь с Миком присыпана приторной, сахарной пудрой, завернута в нарядную подарочную бумагу и перевязана кокетливой розовой ленточкой. Иными словами, этакий идеальный, вызывающий умиленную слезу и сочувственные вздохи, голливудский вариант жертвенного папаши и трогательного, воспитанного, любящего отца мальчугана.

Спешу разуверить: подобная радужная картинка не имеет с действительностью ничего общего. А действительность заключается в том, что Мик похож на находящийся под большим давлением газ. В том смысле, что он мгновенно занимает все отведенное ему пространство, при этом не переставая выжимать меня из него, завоевывая новые территории. Мик перманентно пребывает в состоянии борьбы: борьба – его колыбель, его стихия, она подпитывает его, как земные соки подпитывали Антея.

Соответственно, у меня, как у постоянно подвергающейся агрессии стороны, имеются лишь два пути: либо стараться удерживать позиции, теряя себя в навязанной борьбе, либо, когда сил уже не остается, позиции постепенно сдавать, откатываясь в заранее вырытые и укрепленные траншеи.

Мик прессует меня постоянно и по всем направлениям – физически, морально, психологически. Он-то как раз будет бороться до конца, до самого, как говорится, последнего патрона.

Поэтому ору я на Мика часто, порой используя (каюсь) непечатные выражения из русского фольклора, которые Мик, в силу окружающей англоязычной среды, до конца не понимает, но радуется звонким, забавно звучащим словам.

Я давно подметил, что уровень моего терпения и сдержанности обратно пропорционален уровню моей усталости. Иными словами, чем больше я устал и чем больше истрепаны нервы, тем легче и быстрее я срываюсь на крик. И наоборот, если силы еще остаются, я стараюсь быть терпеливым, пытаюсь объяснить, растолковать. Соответственно, громче всего я ору на Мика ближе к ночи, укладывая спать (тоже еще та эпопея), когда он исхитряется вытянуть из меня своей продуманной медлительностью каждую непонятно как еще сохранившуюся нервную клетку.

Когда он наконец утихомиривается в своей комнате и наступает ночная передышка, я, плеснув себе в стакан скотча, глотая его дымный запах, чувствую себя Прометеем. Не в том смысле, что дарю людям огонь, а в том, что, как и у Прометея, моя печень (читай, нервы) исклевана за день не знающим пощады орлом (читай, Миком). Но за ночь, слава Богу, все восстановится, отрастет в полном объеме и будет готово к новому нещадному терзанию (читай, издевательству).

И в то же время, наконец-то настроив телевизор на какую-нибудь новостную или спортивную передачу, отхлебывая целительный скотч, я чувствую себя счастливым. В моей жизни явно присутствует смысл, идея, потребность в следующем дне, а ежедневные боевые действия на «Миковском фронте» кажутся мелкими, несущественными стычками местного значения.

Конечно, думаю я, переводя взгляд с телевизора на окно, на плещущийся за ним океан, ребенок у меня уродился непростой (весь в папашу), но разве хотел бы я, чтобы он был другим? Наверное, нет, не хотел бы. Главное, его непрекращающуюся страсть к борьбе направить в правильное русло. Пусть, например, демонстрирует характер на теннисном корте, глядишь, что-нибудь из него когда-нибудь и выйдет. А я буду сидеть на трибуне в финале «гранд-слэма» и, глядя, как мой мальчик поднимает над головой победный трофей, радоваться, что не зря все же шатался и гнулся, выдерживал его постоянные наскоки. Нет, не зря.

В результате телевизор только мелькает голубоватой картинкой, звук невнятно растекается по комнате – мои взгляд, слух, сознание сосредоточены теперь на океане. Я открываю настежь окно, в комнату врывается просоленный, йодистый запах, лунная дорожка, бегущая к почти самому дому, в отличие от солнца, почти не отбрасывает бликов, лишь ровная, четко проторенная неземного цвета полоса.

* * *

Я проспал раннее утро, потом позднее утро, где-то между ними, когда на Ленинском уже совсем рассвело, в мой спокойный сон ворвался незнакомый, волнующий запах. Я приоткрыл глаза и сквозь не до конца разомкнутые ресницы снова увидел озерные заводи, совсем близко, казалось, в них можно прямо сейчас нырнуть, взбодриться свежей, сейчас, утром, наверняка ознобной влагой.

– Спи, спи, – раздался заботливый шепот. – Я пошла на работу, ты поешь, там на сковородке мясо, разогрей, ну и возьми все остальное из холодильника.

На меня снова налетел порыв пьянящего запаха, теперь, даже через сладкий, бестелесный утренний сон, я смог догадаться – запах ее духов. Тут же легкое прикосновение, мышца на шее вздрогнула от щекочущей, разбежавшейся по всему телу дрожи, я хотел было снова вдохнуть ускользающий, эфемерный, завораживающий запах, но он уже исчез, лишь разрозненные, разбавленные воздухом частички кружились где-то, теряя плотность.

Потом я услышал хлопок входной двери и, догадавшись, что она ушла, что я один, еще слаще уткнулся в подушку и провалился в поджидающее меня, разом захватившее продолжение утреннего сонного блаженства.

Когда я проснулся окончательно, был уже полдень. Минут десять пролежал на кровати, вытягивая по ниточке из сознания разошедшиеся швы тягучей, липкой дремы. Из окна в комнату вваливалось лишь одно огромное, перемешанное с воздухом небо, солнечное сегодня, не голубое, а ярко-синее, по его неестественной, незапятнанной чистоте легко можно было догадаться – морозное, густо пропитанное холодом.