Книга Их последняя встреча - Анита Шрив

— А в каком районе ты живешь? — интересуется мать, не особенно утруждая себя любезностями.

— Парк-стрит, — говорит Линда, ставя чашку на стол и складывая руки на груди. Рядом с ней Томас разминает пальцы, пытаясь разогнать кровь. К горячему шоколаду он не прикоснулся. Ее джинсовая юбка слишком короткая и слишком тесная в бедрах. Линда подавляет желание одернуть ее.

— Это в?.. — спрашивает мать.

— Рокэвэй, — уточняет Линда.

— Вот как. — Мать Томаса даже не пытается скрыть скептицизм.

— Сильная буря, — отмечает отец Томаса, сидящий рядом с ними.

— Я покажу Линде дом, — говорит Томас, вставая. И Линда думает, как замечательно иметь дом, который можно показать.

Они поднимаются по лестнице в комнату Томаса, заходят за дверь и целуются. Томас поднимает ее свитер и кладет холодные руки на ее груди. Потом задирает юбку ей на бедра. Она встает на цыпочки, прижимаясь к стене. Она слышит кого-то из родителей внизу лестницы и уверена, что он или она сейчас поднимется и зайдет в комнату. Чувство риска, или возбуждение, или паника неожиданно вызывают в памяти сцену: мужчина задирает ей платье.

— Не могу, — шепчет она, отталкивая Томаса.

Томас неохотно отпускает ее. Она поправляет юбку и свитер. Они слышат шаги на лестнице, и Томас ногой захлопывает дверь.

— Что такое?

Она садится на кровать, пытаясь выбросить из головы ту сцену, рассматривает обстановку комнаты: деревянный письменный стол, кипы бумаги, разбросанные по столу ручки. В углу валяются смятые брюки и белая рубашка к выходному костюму. Белые шторы образуют в окне ромб и кажутся слишком красивыми для комнаты молодого парня.

— О Боже, — тихо говорит она и закрывает лицо руками.

— Линда, в чем дело? — спрашивает встревоженный ее голосом Томас, присаживаясь на корточки перед ней.

Она качает головой.

— Это? — спрашивает он, явно озадаченный. — Это? — спрашивает он, указывая на стену.

Мимо комнаты снова слышатся шаги.

В зеркале над комодом она видит их обоих: Томас сидит теперь на кровати, волосы наскоро приглажены пальцами, спина сутулится. Она стоит перед книжным шкафом, сложив руки на груди, вокруг глаз — розовые круги от холода, волосы примяты от шапки.

На письменном столе рядом с книжным шкафом — исписанные листы. Она приглядывается повнимательнее.

— Ты что, пишешь стихи? — интересуется она.

Томас с отсутствующим видом смотрит на стол, потом встает, сообразив, что оставил свою работу на виду. Он идет к столу и берет листы.

— Ты можешь мне это прочесть? — просит она.

— Нет.

— Ты уверен?

Он перебирает листы в руке.

— Уверен.

— Дай взглянуть.

Он дает ей первую страницу.

— Это только наброски.

Она поворачивает страницу и читает. Это стихотворение о прыжке с пирса, о девушке, плывущей в своей комбинации. О движущихся на заднем плане огнях и насмешках парней. Она читает все стихотворение и перечитывает его еще раз.

— Шелк воды, — говорит она. — Вода похожа на шелк.

Они спускаются вниз. Ситуация тут напряженная: холодная мать, отец, получивший разнос от жены. Отец потихоньку удаляется в комнату, откуда доносится звук работающего телевизора; мать, женщина, у которой есть чувство долга, вызывает такси с цепями на колесах. Линда надевает свои сапоги и стоит вместе с Томасом в прихожей; у нее такое ощущение, будто ее выгнали.

— В вещмешке — наркотики, — сообщает он ей.

На следующий день в машине, стоящей за коттеджем, Томас опускает с плеча Линды блузку и жакет и целует костистый выступ ключицы.

— Мне больше всего нравится в тебе это место, — говорит он.

— Да? Почему?

Если учесть, с какими местами ее тела он познакомился за последнее время, это кажется несколько странным.

— В этом ты, — объясняет он. — В этом вся ты.

— Это случайно не название песни?

На них солнцезащитные очки. А за ними весь мир так и сверкает. По пути к пляжному коттеджу они проехали «великанские горки», церковь Святой Анны и кафе, и все это закованное в лед. Солнечный свет создает на стенах блеск, слишком яркий для незащищенных глаз; кажется, что ветви деревьев попали сюда прямо из рая.

— Другой рай, не такой, как мы себе представляли, — говорит она.

— Что?

— Это страна чудес! — произносит она с восхищением.

Томасу, как и большинству других владельцев машин в городе, наконец пришлось поставить на шины цепи. Впереди еще февраль и март, и кто знает, какие неожиданные бури может преподнести апрель?

— Они обошлись мне в двадцать баксов, — сообщил он Линде. — Но оно того стоит. Иначе я не смог бы тебя забрать.

Он целует ее. Хотя они остановились на своем обычном месте (отчаянный шаг!), Томас утверждает, что коп не начнет объезд так рано.

— Зачем ты это делаешь? — спрашивает Линда.

Он прекрасно знает, что она имеет в виду.

— Донни Т. попросил меня.

Это не очень убедительная причина, — возражает она, наклоняясь и включая приемник. Занятий сегодня не было, но у Томаса все утро ушло на то, чтобы отбуксировать машину. Линда делает глубокий вдох. Ей все время не хватает его, этого запаха гренков. Он кажется ей сущностью человеческого тепла.

— Вчера вечером, у тебя дома, — спрашивает она, — это был провал?

— Да все было нормально, — отвечает он.

— Нет, — говорит Линда. — Я ей очень не понравилась.

— Она слишком обо мне заботится.

Линда закрывает лицо руками.

— Не могу простить себе, что надела этот свитер без лифчика.

— Мне понравилось, — успокаивает ее Томас. Он прикасается к ее груди и останавливается, словно животное, ждущее сигнала приблизиться.

— Все в порядке, — говорит она.

— Что бы это ни было, ты должна кому-то рассказать.

— Я рассказала бы тебе, если бы могла. — Она задумывается на минуту. — Я рассказала бы Богу, если бы могла.

— Разве не должен Бог в любом случае видеть и знать все?

— Так положено. Нужно рассказать Ему, что ты сделал.

— Это нелогично.

— Нуда, конечно, — соглашается она.

— Не хочу быть навязчивым, — произносит Томас через несколько минут, — но ты действительно думаешь, что Бога это волнует?

Вопрос не шокирует и даже не удивляет Линду. Этот вопрос уже некоторое время терзает и ее, только сформулированный иначе: нелогичность того, что Бога может волновать, спит ли кто-то с кем-то до свадьбы, когда происходят такие страшные вещи, как Холокост. Логика требует здравого смысла: Бога не может волновать добрачный секс, который ничто в сравнении со всеми этими ужасами. И все же мысль о том, что Его это может не тревожить, наполняет ее отчаянием.