Книга Дыхание судьбы - Ричард Йейтс

— И знаешь, что она еще сказала? Миссис Осборн? Она сказала, что мои рисунки лучше всех в целом классе.

— Надо же! Прекрасно, дорогой.

Теперь они уже шли по огромной поляне возле Большого Дома, в отдалении виднелись река и Палисейдз, и полыхал закат.

— Ну, не то чтобы лучшие, — поправился Бобби. — Кажется, этого она не говорила. Она сказала, что они самые оригинальные. А еще что, вероятно, в них оттого так много воображения, что ты моя мать.

— Вот как! Очень мило.

— А знаешь, что еще?

Она посмотрела на его счастливое, серьезное лицо, и ей захотелось обнять его, прижать к груди. Но вместо этого спросила:

— Что, дорогой?

Но сон улетучился, и он не успел ответить.

Она проснулась сама — будильник не заводила, потому что было воскресенье, — и, открыв глаза, в которые било солнце, закрыла их снова и всеми силами попыталась вернуться в сон. На несколько секунд ей это почти удалось — она смогла припомнить видение и звук голоса Бобби, чуть ли не услышать, что он говорит, — но потом все пропало.

Ей часто снился Риверсайд, и она предполагала — пробуждаясь в неизбежной реальности уродливой спальни с окном, выходившим на кирпичную стену с пожарной лестницей, — предполагала, что это потому, что из всех мест, что она знала, Риверсайд был единственным, где она чувствовала себя по-настоящему дома.

Поскольку было воскресенье, можно было медленно ходить по квартирке в купальном халате, неторопливо ставить воду для кофе, долго готовиться к походу в церковь. И так до завтрашнего утра, когда придется собираться в бешеной спешке, мчаться сломя голову по лестнице, потом по улице, нырять в холодное, пахнущее железом метро, ехать в мрачном, как тюремный, вагоне, чтобы успеть в последний момент отметиться в проходной цеха полировки линз.

Это был день отдыха. Прихлебывая кофе, она слушала радио: голос объяснял, что такое атомная энергия. После окончания войны с Японией подобных программ было множество, и статей в журналах тоже. Она очень старалась понять, о чем в них толкуют, но только безнадежно запуталась, лишь одно она поняла: Соединенные Штаты теперь обладают взрывчатым веществом такой мощи, что достаточно одной бомбы, чтобы уничтожить город.

На полке в кухоньке рядом с бутылкой виски стояла почтовая открытка с видом Парижа — единственная весточка от Бобби, и то месячной давности. На него было непохоже не писать так долго.

А на столе, рядом с чашкой кофе, лежало неоконченное письмо, которое она писала вчера вечером.

Бобби, дорогой, знаю, когда ты не пишешь, это значит, ты просто занят, но все равно хочется, чтобы ты писал чаще. Я чувствую себя такой одинокой, когда письма приходят с большими перерывами.

Дорогой, я много думаю о нашем будущем, когда ты вернешься. Знаю, ты ненавидишь то ужасное место, где я сейчас работаю, и знаю, что ты хотел бы это как-то переменить. Догадываюсь, что ты собираешься сам устроиться на какую-нибудь работу, чтобы я могла бросить свою.

Но я очень хочу, чтобы вместо этого ты пошел учиться. Этот Закон о льготах демобилизованным — замечательная вещь: ты можешь пойти в любой университет и правительство все оплатит. Даже в Гарвардский или Йельский и получить прекрасное образование.

Но вот какая незадача. Я прочитала статью в «Нью-Йорк таймс мэгазин», где пишут, что в следующем году, осенью 1946-го, все колледжи будут завалены заявлениями о приеме, потому что так много ребят демобилизуется. В этой статье говорится, что только те ребята могут рассчитывать на прием, каких призывали из колледжей, — ужасно много мальчиков будут должны ждать до 1947 года, и, думаю, ты окажешься среди них. Это значит, что тебе придется потерпеть годик, и некоторым образом это даже выгодно нам. Если ты пойдешь работать на это время, у меня будет целый год свободы, а за такой огромный срок, уверена, я снова встану на ноги. Я смогу забрать свои скульптуры из хранения, создать много новых произведений и совсем скоро буду на коне, профессионально и материально. У меня уже есть достаточно хороших скульптур для персональной выставки, а за целый год свободы у меня их будет не на одну, а на две или три выставки. Невозможно сказать, как нам будет хорошо. Конечно, в каком-то смысле год будет трудный, но ведь мы с тобой справлялись с трудностями. Помнишь ту жуткую пыльную дорогу?

Во всяком случае, таков мой план. Надеюсь, ты одобришь его, и надеюсь…

На этом месте она остановилась вчера вечером и сейчас, как ни напрягала память, не могла вспомнить, почему не закончила письмо. Ведь только и оставалось, что дописать последнюю фразу: «и надеюсь, скоро ответишь на письмо». Она нашла ручку, дописала фразу и ниже: «Любящая тебя мама».

Она опустила письмо в ящик по дороге в церковь. Долгий, через весь город путь пешком до епископальной церкви Святого Фомы был одним из немногих удовольствий ее нудной недели — оставив позади убожество Вест-Сайда, она шагала на восток к шикарной Пятой авеню, — и особенно радостно было идти в это дивное майское утро. Флаги, вспархивающие голуби, готическая красота самого собора Святого Фомы, величественная музыка его колоколов — все говорило о возрождения мира и надежды каждое воскресенье. И даже не важно, что ее черное вискозное платье кое-где в пятнах и далеко не ново, зато на голове у нее красовалась шляпка от Кляйна, изящная, дорогая на вид, с перьями, купленная по дешевке на прошлой неделе в фирменном магазине, и оттого ей казалось, что она выглядит как женщина состоятельная, важная. Ей нравилось смешиваться с толпой других верующих на ступеньках храма: все они явно жили поблизости, в респектабельном Верхнем Вест-Сайде.

Было Причастное воскресенье. Она, как всегда, выбрала скамью в сумрачных задних рядах и, склонив голову, погрузилась в молитвенное состояние под торжественное звучание первых аккордов органа, сливающихся со звоном колоколов. Она не то чтобы молилась — в душе за обращением «Боже!» не возникало слов или фраз, — но гнала прочь все, кроме смиренных, благоговейных мыслей: чтобы быть чистой помыслами перед Божьей милостью и Божьим благословением. Затем, вдохнув сумеречный, сухой, святой запах храма, выдохнула единственную глубокую и жаркую просьбу, облеченную в слова: «Боже, пусть он скорей вернется домой!»

Она подняла голову, когда орган загремел вступительную часть прохождения: хотелось увидеть все. Первым, ведя за собой поющий хор, шел крестоносец, мальчуган чуть постарше, чем был Бобби в Риверсайде, который высоко держал крест. За девочками и женщинами, от чьих сопрано и альтов у нее мурашки побежали по коже, шли мужчины. И самый заметный из них, обративший на себя ее внимание, был солист тенор. Очень высокий и тонкий, чем-то похожий на Бобби, и его сильный и чистый голос выделялся среди других голосов. Это всегда напоминало ей давние времена и голос Джорджа Прентиса:

Господь, нам помощь в веках минувших,

Нам помощь во временах грядущих…[46]