Книга Большие деньги - Джон Дос Пассос

Они наконец вошли в спокойную воду бухты, миновали выстроившиеся в ряд большие шхуны на фоне крутого холма, освещенные солнцем форты старинной крепости. Она вернулась в их тесную каюту, чтобы поднять с койки Тони и закрыть собранные чемоданы. Он все еще был ужасно слаб, и у него кружилась голова. Она помогла ему спуститься по трапу.

На обветшавшей пристани было полно людей с черными, как бусинки, глазами, в белой или коричнево-желтой одежде. Все они суетились, громко и невнятно тараторили. Казалось, что все они собрались здесь, чтобы встретить Тони. Старушки в наброшенных шалях, прыщавые молодые люди в соломенных шляпах, какой-то старик с белыми, кустистыми седыми усами, в панаме. Детишки с темными кругами под глазами путались у всех под ногами. На всех желтая или цвета кофе одежда, у всех черные глаза, одна седая старуха негритянка в розовом платье. Все они громко кричали, взмахивали руками, целовали и крепко обнимали Тони. А на Марго никто не обращал никакого внимания. Вдруг все старухи сгрудились вокруг нее, принялись и ее целовать, разглядывать в упор, что-то кричать по-испански, указывая на ее волосы и на глаза, и она чувствовала себя ужасно глупо, так как ничего не понимала, ни единого слова, и только спрашивала у Тони, где его мать, но Тони, ошеломленный встречей, забыл свой английский. Наконец, он все же ткнул пальцем в дородную старуху в шали и сказал, что это его мама, и Марго с удовлетворением отметила, что она не цветная.

«Если вот это самый красивый их жилой район, – подумала Марго, когда все они гурьбой вышли на улицу, пропитанную запахами подгоревшего масла, и после довольно долгой поездки на трамвае по шумным улицам, вдоль рядов покрытых пылью домов, фургонов, повозок, запряженных мулами, и свернули в раскаленный солнцем переулок, покрытый булыжной мостовой, – то в таком случае я богатая наследница с миллионом долларов в кармане».

Они вошли под высокую арку в ветхой облупившейся оштукатуренной розовой стене с узкими решетчатыми окошками до самого тротуара, в маленький дворик, а из него в прохладный зловонный патио с плетеными стульями и растениями в горшках. Попугаи в клетке завопили в знак приветствия, а маленькая лохматая белая собачонка облаяла Марго. Старуха, которую Тони назвал своей мамой, подошла к ней, и, обняв за плечи, тараторила без умолку по-испански. Марго стояла, переминаясь с ноги на ногу. В патио толпились соседи, не спуская с нее любопытных, как у обезьянок, глаз.

– Послушай, Тони, разве трудно тебе перевести, что она мне говорит? – зло проворчала Марго.

– Мама говорит, что это твой дом и она рада тебя здесь видеть. Добро пожаловать! А теперь скажи ей «мучас грасиас, мама»!

Но Марго ничего не сумела вымолвить. К горлу подкатил комок, и она вдруг заплакала.

Слезы вновь полились у нее, когда она увидала свою комнату – большой темный альков с порванными вышитыми шторами. Большая железная кровать с пятнами ржавчины, покрытая большим желтым стеганым одеялом. Слезы сразу высохли, и она захихикала, когда увидела, что из-под большой кровати выглядывает ночной горшок с нарисованными на нем крупными розами.

Тони явно был раздражен.

– А теперь веди себя приличнее, – предупредил он ее. – Мои говорят, что ты очень красивая девушка, только дурно воспитана.

– Ах, пошли они все к черту! – огрызнулась Марго.

Все время пребывания в Гаване она жила в этом алькове, с экраном перед стеклянной дверью, ведущей во двор. Тони все время где-то пропадал с приятелями. Он никуда ее с собой не брал. Но хуже всего ей стало, когда она поняла, что беременна и у нее скоро будет ребенок. День за днем она лежала на кровати, уставившись в потрескавшуюся штукатурку потолка, прислушиваясь к режущей перепонки пронзительной болтовне женщин в патио и в вестибюле, к галдежу попугая и лаю маленькой противной собачонки по кличке Кики. Тараканы беспрепятственно бегали по стенам и проедали дырки в одежде, когда она забывала немедленно убрать ее в сундук.

Каждый полдень в комнату через стеклянную крышу проникал жаркий солнечный свет, и этот прямоугольник падал вдоль кровати, на изразцовый пол, отчего в алькове было очень светло и душно.

Родные Тони никогда не позволяли ей одной никуда выходить, только в сопровождении старух, и это обычно были визиты либо на рынок, либо в церковь. Как она ненавидела эти выходы на рынок, такой грязный, вонючий, на нем полным-полно суетливых, потных негров и китайцев, которые громко вопили над разложенными на прилавках клетками для домашней птицы и липкими, скользкими кучками рыбы. Его мать, тетка Феличиана, Карна, все эти старухи негритянки просто обожали туда ходить. В церкви все же куда лучше. По крайней мере люди там были одеты опрятнее, а на алтарях с блестящими накидками часто стояли свежие цветы. Она регулярно исповедовалась, хотя священник не понимал тех испанских слов, которые ей пока удалось выучить, а она не улавливала смысл его ответов. В любом случае там все же лучше, чем сидеть целый день в душной комнате и нюхать прогорклые запахи из вестибюля, разговаривать со старухами, которые никогда ничего не делали, а просто болтали без умолку, обмахиваясь веерами, а маленькая белая собачонка дремала на грязной подушке на продавленном стуле и время от времени щелкала зубами, пытаясь схватить на лету муху.

Тони теперь не обращал на нее никакого внимания, да и трудно было его в этом винить, – теперь ее было не узнать: постоянно распухшее от слез лицо, красные глаза. Тони часто якшался с пожилым толстяком с лицом ребенка, в белом костюме, с громадной двойной золотой цепью, болтавшейся у него над брюхом. Все его почтительно величали сеньором Манфрэдо. Он был брокером на сахарной бирже и собирался отправить Тони в Париж учиться музыке. Иногда он подолгу сидел в патио на плетеном стуле, держа массивную трость с золотым набалдашником между своих жирных колен. Марго всегда казалось, что в облике сеньора Манфрэдо есть что-то особое, очень смешное, но она никогда этого ему не высказывала и всегда старалась быть с ним отменно любезной, как только могла. Он тоже не обращал на нее никакого внимания, почти не сводил своих масляных глаз с черных длинных ресниц Тони.

Однажды она решилась на отчаянный шаг и убежала в Центральный парк, куда как-то старухи водили ее, чтобы послушать военный оркестр. Все мужчины на нее оглядывались. Там она приметила американскую аптеку. Она зашла в аптеку, когда там было немного народу, купила на все свои деньги касторки и хинина. Когда возвращалась домой, не было ни одного мужчины, который бы прошел равнодушно и не задел ее, пытаясь то заговорить с ней, то взять ее за руку.

– Идите к черту! – гневно бросала она этим навязчивым ухажерам по-английски и только прибавляла шагу. Она заблудилась, чуть не попала под машину, но все же добралась до дома, запыхавшись от быстрой ходьбы. Старухи ее все же засекли и подняли отчаянный визг.

Когда Тони вернулся домой, они ему наябедничали, и он устроил дикую сцену, пытался даже ее избить, но она была сильнее его и поставила ему черный фингал под глазом. Он, зарыдав, бросился на кровать, все время прикладывая к распухшему глазу холодные компрессы, чтобы тот не распух еще больше. Потом она, успокоившись, легла рядом, стала нежно его ласкать, и им было уютно и хорошо вдвоем, кажется, вообще впервые после приезда в Гавану. Но старухи разузнали, кто ему подбил глаз, и теперь все его отчаянно дразнили. Об этом происшествии стало, кажется, известно всем на их улице, и все теперь дразнили его, называя маменькиным сынком. Мама не простила этого Марго и после этого случая всегда старалась ее побольнее задеть, уязвить. Если бы не ребенок, Марго, конечно, давно бы убежала из дома. Касторка ей не помогла, только вызвала ужасные колики, а от хинина у нее началось гудение в ушах. Ей удалось украсть на кухне остро заточенный нож, она хотела покончить с собой, но у нее не хватало духа вонзить его себе в грудь. Тогда она решила повеситься на простыне, но и на это у нее не хватило сил. Теперь она хранила нож под матрацем и лежала целыми днями, думала о том, чем она займется, если вернется в Соединенные Штаты, об Эгнис и о Фрэнке, о водевилях и шоу, и о катке Святого Николаса. Она уговаривала себя, доказывала себе, что вся ее жизнь здесь – один бесконечный кошмар, и как ей будет хорошо дома, как будет приятно лежать на своей кровати.