Книга Счастье Анны - Тадеуш Доленга-Мостович

— Ты что, — удивился Владек, — не знаешь, что Ванда порвала с «Колхидой»?

— Я ничего об этом не слышала.

— Но это так. Она организовала теозофический журнал, который выходит два раза в месяц, и на его страницах пишет невероятные глупости со свойственной ей привлекательностью. Кажется, даже проводит какие-то службы в аметистовой хламиде.

Он говорил все это своим язвительным стилем, широко и цветисто. Анне было безразлично, но слушала она с удовольствием. Ей хотелось занять мысли чем угодно, только бы не мучиться проблемами своей жизни, будущим Литуни, сознанием безнадежности чувств к Марьяну, угасающих с каждым днем, даже с каждым часом.

Владек проводил ее до ворот и, сменив тон, серьезно спросил:

— Как же справляется моя Пачечка?

Пачечкой он называл бонну Литуни. На самом деле она была Зося Козлинская, а Пачечкой стала по какому-то кинопсевдониму, который выбрала для себя и который звучал как Иола Паччио и, если не стал известным, то лишь потому, что до выступлений Иолы так и не дошло. Владек где-то выудил эту Пачечку и взял под свою опеку, а когда Анна искала бонну, активно порекомендовал ее. Панна Зося вела себя пристойно, приходила пунктуально, разговаривала безукоризненным языком, заботилась о Литуне, а что самое важное — Литуня привязалась к ней. Поэтому Анна была благодарна Владеку за его протеже, и, если бы это было возможно, она оставила бы панну Зосю на постоянно. К сожалению, маленькое помещение не позволяло поселить в нем еще одного человека, и это беспокоило Анну по двум причинам. Во-первых, Литуня полюбила панну Зосю и плакала все больше, когда та уходила. Во-вторых, возраст девушки также требовал своего рода опеки, на которую Анна чувствовала себя обязанной еще и потому, что Владек предупредил ее о необходимости наблюдать за Пачечкой, которую, как он сдержанно объяснил, поймал в полете с «наклонной плоскости». Что это была за «наклонная плоскость», Анна не поинтересовалась, так как — странное дело — она чувствовала какое-то совершенно необоснованное инстинктивное доверие к Владеку. Во всяком случае, панна Зося была молоденькой и если не красивой, то наделенной удивительной привлекательностью и природной чувственностью, на что мужчины обращают больше внимания, чем на красоту. Она наблюдала это даже на Марьяне и на его взгляде, которым он провожал Пачечку. Это ничуть не волновало Анну. За последнее время она накопила в себе столько горечи, усталости и неприязни, что, присматриваясь к Марьяну и этой малой, беспокоилась скорее о ней, если беспокоилась вообще.

Панна Зося каждый день ходила с Литуней на длинные прогулки в Уяздовский парк, и позже из щебетаний Литуни Анна узнавала о нескольких молодых людях, которые приходили туда тоже. Случалось также, что панна Зося, приходя утром, была бледной, измученной и с тенями под глазами. На вопрос, что с ней, она объясняла, что всю ночь ее мучила головная боль или что тетушка, у которой она живет, хворает и часами требует, чтобы она при ней сидела. Легкий румянец или смущение, сопровождавшее эти пояснения, не давали, однако, права для каких-то оскорбительных подозрений.

И это было все, что знала о Пачечке Анна до того страшного дня, который обрушился на нее огромным несчастьем.

Был уже декабрь. Ночью выпал первый снег, и, когда утром она раздвинула шторы, комнату залил белый молочный свет. Литуня еще не проснулась. Ее светлые густые волосы рассыпались золотистыми локонами по подушке. В соседней комнате служанка готовила завтрак. Прежде чем пойти в ванную, Анна повернулась, вынула из ящика стола полученное вчера от адвоката письмо и еще раз внимательно прочитала его. Он сообщал, что развод уже получил юридическую силу, и поздравлял ее с окончанием процесса.

«Вы свободны, — писал он, — но как старый и опытный адвокат я не сомневаюсь, что скоро вы обратитесь ко мне с просьбой отказаться от этой свободы».

«Нет, не я», — покачала головой Анна, задумчиво складывая письмо.

Только сейчас со всей ясностью она поняла, что ее брак с Марьяном был бы бессмысленным. Просто нонсенсом. Она уже давно отдалилась от него на очень далекое расстояние. Его странная, анемичная, болезненная любовь была слишком слабой связью между ними. Их физическая близость не вызывала больше ни порыва, ни восторга, ни забвения, да и, пожалуй, Анна уже не испытывала в ней существенной нужды. Не была она и результатом привычки, а лишь тем, чем они старались замаскировать от самих себя глубокие органические изменения в своих чувствах. Да, не только в ее чувствах, потому что Анна, хотя и не имела на то никаких поводов, была уверена, что и в нем какие-то изменения должны были произойти. Она не могла верить в заклинания человека, которому не хватало силы воли, чтобы бороться за угасающее счастье, а он упорно твердил, что без нее жить не сможет.

«Нет-нет… — мысленно повторила она, — я свободна для себя и для Литуни. И так уже будет всегда…»

За окнами простиралось пустое, холодное и белое как снег ее будущее. Какая-то болезненная грусть, какое-то безграничное одиночество, а потом старость…

«Лежу тут, как бревно, выброшенное на пустынный берег, никому не нужная», — говорила тетушка Гражина.

Анна встряхнулась:

— Это богохульство, богохульство по отношению к моей дорогой крошке. Нет, я никогда не узнаю такого страшного чувства, ни я, ни она.

Она наклонилась над кроваткой и всматривалась в Литуню. Они вдвоем, и этого достаточно, вполне достаточно. И никогда не расстанутся, никогда не будут чужими. Литуня, конечно, вырастет красивой девушкой и будет пользоваться большим успехом, а потом выйдет замуж за какого-нибудь толкового обычного парня. Обычного. Боже упаси, за какую-нибудь знаменитость или выдающуюся личность. Уж Анна сумеет выбрать ей мужа — трудолюбивого, энергичного, здорового, веселого, может быть, даже немного безапелляционного и резкого. Пусть даже будет капельку деспотичный, но главное — такой, который знает, чего он хочет, такой, который жил бы для дома, для жены и детей, а не для чего-то там общего, общественного или метафизического…

От взгляда Анны девочка зашевелилась и, разбуженная, села, улыбаясь и протягивая розовые ручки, но тотчас же упала на спину и стала ладошками протирать глаза.

— Так щипет, — сказала она.

Веки были слегка отекшие, а белки покраснели. Это могло быть от ветра после вчерашней прогулки или, что хуже, конъюнктивит. Анна быстро промыла ей глаза борной кислотой и решила, что после работы, если покраснение не уменьшится, отведет Литуню к доктору. Как раз пришла панна Зося, и Анна велела ей промывать девочке глаза каждые два часа. Сама панна Зося выглядела как-то жалко, она осунулась и будто согнулась, и Анна посоветовала ей измерить температуру, но девушка заявила, что с ней все в порядке.

Однако по дороге на работу Анна все-таки беспокоилась: не дай Бог, у панны Зоси грипп, и она заразит Литуню. Ох, сколько бы она дала за то, чтобы не оставлять свое сокровище ни с кем. Если бы можно было, никогда не брала бы никакой бонны, старалась бы ни на минуту не оставлять ребенка на чье-нибудь попечение.