Книга Фронтовое братство - Свен Хассель

— Пресвятая Богоматерь Казанская! — прошептал Малыш, — это первое письмо мне за всю жизнь. Я даже понятия не имею, как его вскрывать.

— Оставь, — сказал лейтенант Ольсен, — это не станет проблемой.

Малыш неуклюже разорвал пальцем конверт и вынул листок серой оберточной бумаги, исписанный неряшливым почерком.

Нас едва не хватил удар при виде того, как он побледнел, с трудом дочитав письмо до конца.

Хайде приподнял брови и робко спросил:

— Скверные новости?

Малыш не ответил, лишь глядел на письмо как завороженный.

Хайде толкнул его локтем.

— Что случилось, приятель? Чего так приуныл? Скажи нам. Ты просто на себя не похож.

Малыш вспыхнул.

— Тебе-то что, черт возьми? Я когда-нибудь совал нос в твои дела?

— Да брось ты, — успокаивающе сказал Хайде. — Чего разошелся, тупой пентюх? Я же с добрыми намерениями.

Малыш издал вопль. Схватил Хайде за горло и шваркнул о стену. Потом выхватил нож и бросился на него.

— Сейчас ты умрешь, тварь!

Легионер молниеносно подставил ему ногу. Малыш грохнулся прямо перед парализованным от страха Хайде.

Малыш повернулся и свирепо уставился на Легионера.

— Я за это башку тебе оторву, арабский сутенер!

Легионер не оскорбился. Спокойно закурил самокрутку.

— Он никогда не будет культурным, — пробормотал Хайде. — Так и сыплет непристойностями.

— И быть не хочу! — заорал Малыш. Встал, пошел в дальний угол, поднял отброшенное письмо и разгладил его на коленях. Потом стал снова медленно, с трудом читать.

Старик подсел к Малышу. Свернул две самокрутки из старой газеты и протянул одну ему.

— Могу я тебе помочь, кореш?

— Да, — проворчал Малыш, — оставив меня в покое, пока русские или эсэсовцы не вгонят мне пулю в лоб.

Он встал, оттолкнул Старика, скомкал письмо и швырнул его на пол. Потом пошел к выходу. Пинком отшвырнул лежавшую у двери сумку с гранатами в другой конец блиндажа. Стоявшему на пути рослому унтеру нанес такой удар в живот, что тот повалился со стоном. Пнул его, потерявшего сознание, потом повернулся к нам, ища к кому бы придраться. — Еще одно слово, дерьмовые герои, и я медленно удавлю вас, одного за другим!

Он схватил автомат и запустил в нас. Потом скрылся в траншее.

Старик покачал головой, поднял письмо и развернул.

— Должно быть, письмо тягостное, раз он так вышел из себя.

— Он тупой ублюдок, — пробормотал Хайде, потирая пострадавшую шею.

— И ты тоже, — угрюмо сказал Порта.

— Можно написать рапорт, пусть его уберут от нас, — сказал один из новичков, ефрейтор Трепка, сын пехотного оберста.

— Что ж не напишешь? — спросил Хайде, переступив с ноги на ногу.

— А почему бы нет? — сказал Трепка и подошел к столу. — Этот отвратительный тип — преступник, его следовало давно поставить к стенке.

Легионер пробормотал французское ругательство и взглянул на Старика.

— Хочешь настучать на Малыша? — недоверчиво спросил Хайде, глядя на Трепку.

— Если угодно, — ответил Трепка. Взял лист бумаги и принялся писать.

Пока он писал, Хайде смотрел через его плечо.

— Ну и рапорт, — злобно усмехнулся он. — Отдай его командиру полка! Уверяю, у Хинки глаза вылезут из орбит!

— Нет, — ответил Трепка, — его получит не командир, а политический комиссар[131]. Как только нас сменят.

Он сунул рапорт в карман. Эта бумага означала бы смертную казнь для Малыша.

Старик жестом подозвал меня и Легионера. Протянул нам письмо Малыша, и мы вместе его прочли:

Мой сын Вольфганг!

У меня ревматизм ног, но я все равно напишу тебе, чтобы ты знал, что ты мне больше не сын, хоть я и родила тебя. Я проклинаю тот день! Твой отец, этот негодяй, был настоящим пропойцей, но ты в тысячу раз хуже. Ты преступник, и твоя несчастная мать должна за это расплачиваться. Я вчера получила от фрау Беккер пару шерстяных чулок. Уверена, ты ее помнишь, она помогла мне определить тебя в то учебное заведение с добрыми братьями и сестрами. Она желала тебе, как и всем, только самого лучшего. Но ты был неблагодарным и удрал оттуда из-за легкой порки, наверняка вполне заслуженной. Ты всегда проказничал. Ты сущий негодник. Многие представительные дамы и господа хотели тебе помочь, когда я убиралась у них. Как мне было стыдно, когда ты украл марку из кармана зеленщика Мюллерхауза! Жаль, что полицейские не прикончили тебя, когда били за то, что ты выпил молоко старшего вахмистра Грюнера. Ты оправдывался тем, что хотел пить, прохвост, будто вода недостаточно хороша для швали вроде тебя. Я, твоя несчастная мать, так много для тебя сделала. В тот день, когда ты отправился в исправительную школу, ты получил пару совершенно новых шерстяных ботинок и две пары носок, и ревматизм в плече не мешал мне пороть тебя каждый день, как ты того заслуживал. Все влажные капли, которые ты видишь на письме, — слезы твоей несчастной матери. В направлении на работу указано, что ты отпетый преступник, и герр управляющий Апель, очень добрый человек и представительный господин, говорит, что если б только ты погиб, я могла бы получить работу снова, только ты антиобщественный элемент и гиря на ревматичных ногах твоей матери, но когда ты погибнешь, дело пересмотрят, говорит герр управляющий Апель. Вольфганг, у меня новое красное пальто с хорошим серым меховым воротником. Оно мне очень идет. Герр Брайнинг, который подарил его, тоже так говорит. Теперь будь хорошим мальчиком, маленький Вольфганг, и доставь своей матери одну маленькую радость. Поторопись погибнуть. В России это не должно быть трудно. Все говорят, что очень легко. Но ты не сделаешь этого, подлец, потому что хочешь причинять страдания своей матери. Вольфганг, у нас совсем нет угля. В отделе распределения мне сказали, что по твоей вине. Недавно герр Шнайдер, ты его знаешь, он сидит на почте, в третьем окошке, где оплачивают счета, спросил меня, когда я пришла уплатить четыре марки за то, что тебя не касается, подонок: «Ваш отвратительный сын еще жив, маленькая фрау Кройцфельдт?» Как и все другие представительные господа, он говорит, что это ужасно. Ты стал для меня обузой, скотина. Твоя несчастная мать мерзнет, Вольфганг, здесь очень холодно, и меня мучает ревматизм. Я даже купила три кошачьих шкурки и прикладываю их. Каждую ночь Томми прилетают бомбить, и хотя в подвале слышишь много новостей, это все равно плохо. Вчера мне удалось обменять талон на масло на талон на кофе. Поменялась я с фрау Кирсе со второго этажа. Но теперь будь хорошим сыном, Вольфганг, и побыстрей погибни, чтобы я могла пойти в отдел распределения и сказать: «Мой сын Вольфганг Гельмут Лео Кройцфельдт пал за фюрера и отечество». Я горько плачу, когда думаю, как хорошо могли бы мы жить, если б ты был хорошим мальчиком и вступил в партию, как Карл, сын фрау Шульце с третьего этажа. Ты знаешь этих людей, у них была серая кошка с белым хвостом, которую ты бросил в Эльбу. Карл теперь представительный господин. Часто приезжает домой в отпуск. Он унтершарфюрер СС, у него много наград. Фрау Шульце говорит, он видел фюрера, и Гиммлер однажды наорал на него. Он выбьется в люди, потому что общается с такими выдающимися господами. Фрау Кирсе тоже так думает. Матери он доставляет большую радость. Когда он последний раз приезжал в отпуск, привез кольцо и ожерелье из настоящего золота с красным камнем, десять талонов на масло и кусок свинины. Драгоценности он получил от одного антиобщественного элемента за то, что спас жизнь этого чудовища, одного из тех, кто эксплуатирует нас, бедных немцев. Но поверь мне, СС знает, как поступать с этими отвратительными людьми. Карл рассказывал нам об этом. Нам повезло, что у нас есть фюрер, который приводит дела в порядок. Вольфганг, я слышу, как фрау Шульце зовет меня. Я пойду к ней пить кофе. Будь хорошим мальчиком, пропойца, и погибни, как герой, чтобы твоя несчастная мать могла получить уголь. Я не хочу посылать тебе сердечный привет, мерзавец. Рожать тебя было очень трудно, но ты всегда был невнимательным к другим.