Книга Храм Луны - Пол Остер

А время шло. И было против нас. Мы должны были принять решение всего за несколько недель, и с каждым днем напряжение росло. Ничего другого для нас не существовало, мы говорили только об аборте, ругались до полуночи и видели, как наше счастье растворяется в океане слов, в бесконечных обвинениях в предательстве. Спорили мы отчаянно, но никто из нас не изменил своего первоначального мнения ни на йоту. Беременной была Китти, следовательно, убедить ее должен был я — никак иначе. Когда я наконец понял, что это безнадежно, то сказал ей: пусть делает, как знает. Больше я не хотел ее мучить. И добавил, что заплачу за операцию.

В то время законы были другими, и женщина могла получить право на аборт лишь в том случае, если врач подтверждал, что рождение ребенка опасно для ее жизни. В штате Нью-Йорк в причины, достаточные для разрешения аборта, включалась и «угроза рассудку» (под этим подразумевалась попытка самоубийства в случае рождения ребенка), а поэтому заключение психиатра имело такую же силу, как и заключение терапевта. Поскольку Китти была абсолютно здорова физически и поскольку я не хотел, чтобы она делала аборт нелегально, — я ужасно боялся этого, — то ничего не оставалось, как найти такого психиатра, который бы согласился ей поспособствовать. В конце концов она такого нашла, но его услуги стоили дорого. Вместе с оплатой самой операции я выложил пять тысяч долларов, чтобы погубить собственное дитя. У меня снова не осталось почти ни гроша, и когда я сел подле больничной кровати Китти и увидел ее измученное, помертвевшее лицо, понял: все пропало, у меня отняли все.

На следующее утро мы вместе вернулись в Китайский квартал, но теперь все было иначе. Нам казалось, что мы сможем забыть о случившемся, и мы пробовали жить по-прежнему, но поняли, что больше у нас этого не получится. После предыдущих горьких недель непрерывных разговоров и споров мы оба погрузились в молчание и словно боялись взглянуть друг на друга. Китти не думала, что перенесет аборт так тяжело, и, несмотря на уверенность в своей правоте, не могла отделаться от мысли, что совершила ошибку. Подавленная и убитая всем, через что ей пришлось пройти, Китти, как в трауре, бродила по нашей квартире. Умом я понимал, что должен утешать ее, но не находил в себе силы превозмочь собственную боль. Просто сидел и смотрел, как она страдает, и в какой-то миг вдруг понял, что ее страдания доставляют мне удовольствие, что я хочу видеть, как она расплачивается за содеянное. Это, верно, был самый чудовищный миг, и, увидев собственную мерзость, я в ужасе отпрянул от самого себя. Больше я не мог этого выносить. Всякий раз, глядя на Китти, я видел лишь собственную презренную слабость, страшное осознание того, в кого я превратился.

Я сказал Китти, что мне надо на некоторое время уехать, чтобы разобраться в своих мыслях, — у меня не было мужества сказать ей правду. А она все поняла. Ей не нужны были слова, чтобы догадаться о настоящей причине. Увидев на следующее утро, как я укладываю вещи и готовлюсь к отъезду, она стала умолять меня остаться с ней, она даже упала на колени и просила не уезжать. Ее измученное лицо было в слезах, но я превратился в камень, и ничто не могло меня удержать. Я положил на стол свою последнюю тысячу долларов и сказал Китти, чтобы она их тратила, пока меня не будет. И вышел. Когда я спустился на улицу, меня уже душили рыдания.

7

Остаток весны я жил у Барбера. Он приютил меня и наотрез отказался делить со мной оплату за квартиру. Поскольку мои сбережения снова были почти равны нулю, я довольно быстро отыскал себе работу. Спал я теперь на диване в гостиной Барбера, вставал каждое утро в половине седьмого и до вечера работал у одного приятеля, державшего контору по перевозке мебели. Я таскал диваны и столы то вверх, то вниз по лестнице, и работа мне, конечно, ужасно не нравилась, но поначалу отказалась достаточно утомительной, чтобы заглушать мои мысли. Позже, когда мышцы привыкли и перестали болеть, я обнаружил, что не могу уснуть, пока не напьюсь до оцепенения. До полуночи мы с Барбером сидели и говорили, а потом я оставался в гостиной один на один с дилеммой: либо смотреть в потолок до зари, либо напиться. Как правило, чтобы сомкнуть глаза, мне требовалось выпить целую бутылку вина.

Барбер относился ко мне как нельзя лучше, очень внимательно и сочувственно, но я был в таком удрученном состоянии, что едва замечал его. Для меня существовала голько Китти, и то, что ее не было рядом, так мучило и герзало меня, что я больше ни о чем не мог думать. Каждую ночь мое тело до боли тосковало по ее прикосновению, и я физически ощущал, как внутри, под кожей, все ткани, составляющие мое тело, готовы разорваться. Такого страшного лишения я еще не знал. Тело Китти было частью моего собственного, и без него я больше не чувствовал себя самим собой. Меня словно искалечили.

Вслед за физической болью приходили видения и образы прошлого. Я видел, как руки Китти тянутся ко мне, видел ее обнаженную спину и плечи, очертания ягодиц, плоский животик, складывавшийся вдвое, когда она садилась на кровати и надевала трусики. Невозможно было отделаться от этих видений, и только исчезало одно, как появлялось другое, воспроизводя мельчайшие, самые интимные детали нашей совместной жизни. Я не мог без горечи вспоминать о нашем счастье, и все же продолжал вызывать в себе эти воспоминания, хотя они и мучили меня. Каждый вечер я уговаривал себя снять трубку и позвонить ей и каждый вечер пересиливал этот соблазн, распаляя малейшие огоньки ненависти к самому себе, чтобы не поддаться ему. Через две недели такого самоистязания у меня появилось чувство, что меня сжигают на медленном огне.

Барбер очень переживал. Он понимал, что произошло что-то ужасное, но ни Китти, ни я не сказали ему, в чем дело. Сначала он решил действовать как посредник: говорить с одним из нас, а потом пересказывать другому состоявшийся разговор, но из его «челночной» службы ничего не вышло. Когда бы он ни пытался выведать у нас наш секрет, мы отвечали в унисон: не могу сказать, спросите у него (или у нее). Барбер не сомневался ни на секунду, что мы с Китти по-прежнему любим друг друга, но наш отказ помириться очень беспокоил и огорчал его. Китти хочет, чтобы ты вернулся, — говорил он мне, — но боится, что ты не вернешься. Не могу, — отвечал я, — хочу только этого, но не могу. В качестве последнего стратегического средства Барбер даже решился пригласить нас обоих на обед, не предупредив, что другой приглашен тоже. Но его план провалился: Китти заметила, как я вхожу в ресторан. Если бы она задержалась за поворотом секунды две, план мог бы сработать, но она в ловушку не попалась и, вместо того, чтобы присоединиться к нам, просто развернулась и пошла обратно. Барбер спросил ее на следующий день, почему она не пришла, и она ответила, что не верит в пользу таких уловок. «Теперь первый шаг должен сделать М. С, — сказала она. — Я совершила ошибку, которая разбила ему сердце, и я не стану винить его, если он больше не захочет меня видеть. Он знает, что я сделала это не нарочно, но это не значит, что он обязан меня простить».

После такого ответа Барбер сдался. Он перестал передавать нам приветы друг от друга и оставил наши отношения на произвол злой судьбы. Последние слова, которые сказала ему Китти, были ярким подтверждением ее неизменных стойкости и благородства; несколько долгих лет, вспоминая эти слова, я мучился от стыда за самого себя. Если кто и страдал, то это была Китти, и все же именно она взяла на себя ответственность за все произошедшее. Если бы во мне была хоть малейшая капля ее доброты, я тотчас бы ринулся к ней, пал бы перед ней и умолял простить меня. Но я ничего не сделал. Дни шли, а я все никак не мог решиться. Как раненое животное, я свернулся внутри своей боли и не хотел пошевелиться. Возможно, я был еще на этом свете, но меня уже нельзя было считать живым.