Книга От часа тьмы до рассвета - Вольфганг Хольбайн

Пока я соображал это, зверь в моей голове снова зашевелился. Что-то царапнуло когтистыми лапами по нервным импульсам, идущим от клетки к клетке моего мозга. Я застонал от боли. Какой импульс мог вызвать сильный удар током в опухоли в моем черепе, в отчаянии спрашивал я себя. Стимулировал ли он ее рост? Или он ее мучил так же, как и меня, и она от этого засовывала свои щупальца еще глубже, еще дальше в мой мозг? По моим щекам бежали слезы боли, слезы, за которые мне было стыдно, но которые я так же мало мог контролировать, как и остальные функции моего организма.

Исполин, который застал меня в комнате, подошел и, словно игрушку, поднял меня одним рывком с пола, нахально ухмыляясь.

— Отсюда никому не выбраться, — самодовольно проворчал он. — Ну если только в черном ящике. Но как ты уже видел, особых пациентов мы выставляем после смерти. Во всяком случае, частично.

Я вспомнил об ужасных препаратах в исследовательской коллекции, и тут еще ко всем моим мучениям у меня болезненно сжался желудок. Мозги в огромных стаканах, не родившиеся дети, изуродованные тела и обезображенные лица… Благодаря опухоли в моем мозгу я мог бы стать почетным препаратом в паноптикуме курьезных медицинских случаев, может быть, меня даже выставили бы целиком, наряду с той худенькой, молоденькой девочкой. Я не хочу так закончить мою жизнь! Я хочу лежать хоть в самом поганом гробу на кладбище или в урне и чтобы хотя бы были похороны. Я не религиозный человек, но, тем не менее, я все же имею право на достойное человека погребение!

Я хочу жить!

Мои руки и ноги завязали широкими кожаными ремнями. Я все еще был абсолютно не способен пошевелить хотя бы пальцем, хотя мой разум уже довольно хорошо работал, и даже с неестественной точностью. Даже мышцы на затылке были сведены судорогой так, что я не мог повернуть голову. Я видел лишь неоновые лампы на потолке, которые скользили мимо, когда каталку начали везти по коридору, но мне не нужно было смотреть по сторонам, чтобы понять, куда меня везут: обратно в мою бывшую больничную палату, которая стала моей тюрьмой. Неужели нет вообще никакого выхода из этого ада?

Этого не может быть. Всегда есть какой-то выход. Это входит в правила игры под названием жизнь!

Я закрыл глаза, чтобы как следует обмозговать эту ситуацию и не подчиняться такому положению вещей, когда я не могу повлиять на течение жизни вокруг меня. Я должен как следует собраться с мыслями, стряхнуть всякую эмоциональную чешую и сконцентрироваться только на объективных обстоятельствах. Я что-то не учел. Было что-то, о чем я все это время вообще не думал, — какая-то решающая деталь, имеющая важнейшее значение, может быть, даже важнее выживания. Побег возможен. Я должен только… Я должен уступить? Отдаться во власть того зверя, который внутри меня? Должен ли я, мог ли я позволить себе это? Это то, что сверлит меня? Это только боль, которая происходит от опухоли, тот вред, который она приносит мне и который все время увеличивается, или это что-то большее? Во мне было что-то спрятано — но у меня было чувство, что ключ от этого потерян. Если бы я мог высвободить это нечто, взломав дверь, то я мог бы освободить и себя самого.

Я украдкой хихикнул. Что за страшная чушь! Я становлюсь безумным, и это случилось не после электрошока. Освободить зверя? Что за мистика!

— Франк, ты опять пытаешься поразить меня, — раздался рядом со мной знакомый голос. Профессор Зэнгер! — Побег с пулей в плече, которая чуть не убила тебя… Это весьма примечательно. А способ, который ты выбрал… — Старик тихо засмеялся. — Это выглядит так, как будто ты пытаешься напоследок доказать, что именно в тебе заключено все то, что я так долго искал. Но нам нужно тебя как следует успокоить. Мне еще нужно кое-что посмотреть и при этом лучше тебе поспать.

Уголком глаза я видел, как кто-то поднял шприц. Что имел в виду профессор, когда говорил, что он хочет осмотреть что-то, для чего меня надо усыпить? Не что-то, что составляло часть моего тела? Перед моими глазами снова всплыли картины увиденного в анатомических залах.

Ну конечно нет, говорил я тебе саркастически. Старик имеет в виду неприличные фильмы и грязные фотографии, которые нельзя смотреть детям до шестнадцати.

Что-то вонзилось мне в руку, и меня охватила приятная усталость. Мои члены стали тяжелыми и онемелыми, картины перед моими глазами поблекли, а затем сменились абсолютной темнотой. Последнее, что я запомнил пред тем, как окончательно вырубиться, был голос Зэнгера, который сказал, обращаясь к одному из врачей:

— Подготовьте все. Нужно сделать это за пять минут.

Когда я открыл глаза, я снова оказался в своей больничной палате. Моя попытка побега, которая так быстро была прервана электрошоком, легко могла бы показаться мне всего лишь сном, тем более что никакого другого сна я не мог припомнить, если бы не тот факт, что вместо своей постели я лежал, туго привязанный к больничной каталке.

Возле меня стоял профессор Зэнгер. Он сцепил руки за спиной и держался так прямо, как будто аршин проглотил, демонстрируя тем самым неожиданную для своего возраста жизнеспособность. Так как его гноящиеся старческие глаза были прикрыты большими солнцезащитными очками, которые казались наклеенными на его лицо непрозрачными защитными щитками, по его виду нельзя было сказать, что ему, должно быть, уже давно за восемьдесят, а может, и за девяносто, и я много бы дал в эти секунды за то, чтобы заглянуть в его глаза, проникнуть в его мысли. А может быть, это было даже хорошо, что этого нельзя было сделать. Со своей неестественно прямой осанкой и огромными очками он казался огромным насекомым, умным, приспособившимся ко всем известным ядохимикатам вредителем, который обошел известный природный закон и ограничился тем, чтобы пожирать, но не быть сожранным.

Я чувствовал себя очень усталым, и снова появился этот горький привкус на языке, который говорил о большой дозировке успокоительного, которое вливалось в мои сосуды. Я сделал поправку своего плана окончить свою жизнь наркоманом под мостом, если мне удастся выжить и вернуться домой: я наверняка весь остаток своей жизни (разумеется, если она продлится дольше трех дней, которые мне отписал Зэнгер по своей нечеловеческой доброте) имел бы иммунитет к любым наркотикам.

— Я всегда знал, что ты самый одаренный, — сказал Зэнгер в этот момент, как будто он все это время просто стоял возле каталки и только и ждал, чтобы произнести эти слова, — но твои сомнения и твоя ложно понимаемая мораль стояли у тебя на пути, Франк, мешали тебе стать тем, кем мне бы хотелось тебя сделать. Тонкие губы Зэнгера расплылись в омерзительной улыбке. — Но это понятно, ты над собой работал. Мне только не совсем понятно, когда в тебе случился этот поворот и что было разрешающим фактором. Ты был под наблюдением все эти годы, как и весь ваш выпуск. Но у тебя никогда не было наклонностей в этом направлении… Безусловно, ты был социально неадаптирован, никогда не мог удержаться на одном месте, не мог переносить близости — но насилие? — Зэнгер покачал головой. — До сих пор у меня было впечатление, что эта черта у тебя полностью отсутствует.

Я не мог взять в толк, о чем это он? Я? Это потому, что в этой крепости я попытался защитить Юдифь от Карла? Потому что я в своем отчаянии был готов взять молодую женщину в заложники, при этом я никогда не смог бы причинить ей никакого вреда? Старик пытается мной манипулировать? А если да — то какую цель он преследует?