Книга Луденские бесы - Олдос Хаксли

И к середине июня Сурен снова появился в Лудене. Но устроить паломничество оказалось труднее, чем вернуть прежнего экзорциста. Генерал ордена иезуитов Вителлески не желал, чтобы один из его подопечных разъезжал по Франции в компании монахини. В то же время и епископ Пуатевенский не соглашался отпускать свою монахиню путешествовать с иезуитом. Возник и вопрос денег. Королевская казна, как обычно, пустовала. Вся история с луденскими одержимыми и так обошлась королю слишком дорого: субсидии монахиням, жалованье экзорцистам и прочее, и прочее. А тут еще эта развлекательная поездка в Савойю. Но Бегемот стоял на своем. Единственная уступка, на которую он пошел, состояла в том, что паломничество не обязательно должно состояться прямо сейчас, но сестра Иоанна и Сурен обязаны дать обет отправиться в Аннеси впоследствии — иначе Бегемот свою жертву не покинет. И он настоял на своем.

Сурен и сестра Иоанна получили позволение встретиться у гробницы святого Франциска, если отправятся туда по отдельности и разными дорогами. Обеты были принесены, и чуть позже, 15 октября, Бегемот ретировался. Сестра Иоанна наконец была свободна от демонов. Через две недели Сурен вернулся в Бордо. Следующей весной, охваченный бесовским неистовством, скончался отец Транкиль. Экзорцисты — те из них, кто еще оставался жив, — разъехались по домам, ибо жалованья им больше не платили. Ненадолго задержались и бесы. Как только ими перестали заниматься, они, один за другим, отправились восвояси. После шести лет неустанной борьбы воинствующая церковь признала свое бессилие перед чертями, и сразу же после этого чертей как не бывало. Затянувшаяся оргия закончилась. А если бы экзорцисты вообще не появились, то не было бы и никаких демонов.

Глава десятая

Приступая к описанию паломничества сестры Иоанны, мы на несколько коротких недель перемещаемся из тихого провинциального городка в большой мир. Это мир, который мы знаем из учебников истории. Там вращаются венценосные особы, придворные интриганы, сластолюбивые герцогини и властолюбивые прелаты. Это мир большой политики и высокой моды, мир Рубенса и Декарта, науки, литературы, учености. Наша героиня на время покинула Луден, где ее окружали семь бесов и шестнадцать истеричек, и ступила туда, где семнадцатое столетие сияло во всем своем великолепии.

Очарование истории заключается в том, что от века к веку все меняется, и в то же время все остается неизменным. Читая про людей, живших в иные эпохи и принадлежавших иным культурам, мы узнаем в них свое человеческое «я», но в то же время мы видим, как изменился образ жизни человечества. То, о чем наши предки только догадывались или мечтали, стало реальностью, как и многое такое, что им и в голову не приходило. Но сколь бы ни были важны и значительны перемены, свершившиеся в области техники, общественного устройства и норм поведения, все эти метаморфозы не столь уж существенны. Как и прежде, в центре мироздания находится человек. Он все так же подвержен физическому увяданию и смерти, зависит от боли и наслаждений, колеблется между любовью и ненавистью, между стяжательством и самоотрешенностью. Перед людьми стоят те же самые проблемы, возникают те же искушения, и всякий из нас должен делать тот же самый выбор — между падением и просветлением. Меняются формы, но содержание и смысл остаются прежними.

Сестра Иоанна, конечно, не могла понимать, какая великая революция происходит в научной мысли в ту эпоху, когда она жила. Иоанна понятия не имела об открытиях, сделанных Галилеем, Декартом, Харвеем или ван Хельмонтом. С детства она знала только одну реальность: общественную иерархию и установленный порядок мыслей. Во время паломничества ей довелось познакомиться с этой стороной жизни ближе.

В культурном смысле семнадцатью век, особенно во Франции, представлял собой продолжительную попытку со стороны правящего меньшинства выйти за пределы своего телесного существования. Более чем в какой-либо иной период истории вельможи тщились отождествить себя со своим общественным положением. Им мало стало носить громкий титул, они хотели слиться с титулом воедино. Эти люди поставили себе задачей слиться со своими должностями, со своими обретенными или унаследованными привилегиями. Отсюда возник и сложнейший этикет и церемониал, все головоломные законы чести, кровного родства и изящных манер. Отношения возникали не между живыми людьми, а между титулами, генеалогиями и должностями. Например, кому дозволяется сидеть в королевском присутствии? Для Сен-Симона, жившего в конце столетия, этот вопрос представлял первостепенную важность. Но и тремя поколениями раньше над тем же ломал себе голову маленький Людовик XIII. Уже в четырехлетнем возрасте он возмущался тем, что его незаконнорожденный сводный брат герцог Вандомский сидит за одним столом с ним, да еще в шляпе. Отец дофина король Генрих IV повелел, чтобы «Фефе Вандом» сидел рядом с принцем и шляпы не снимал, так что наследнику пришлось повиноваться, но он был крайне недоволен. Нет более яркого воплощения теории о божественности королевской власти, чем пресловутое ношение шляпы. В девятилетнем возрасте Людовика XIII передали на воспитание от гувернантки к гувернеру. В присутствии своего августейшего питомца гувернер, разумеется, должен был находиться с непокрытой головой. Этот закон оставался в силе даже тогда, когда гувернер подвергал дофина порке по приказанию короля или королевы-матери. Принц снимал штаны, но оставался в шляпе, а подданный сек его до крови, оставаясь без головного убора. Это зрелище являло собой иллюстрацию к несокрушимой истине: «Как ни обращайся с королем, все равно он помазанник Божий».

Стремление вырваться за пределы плоти и крови очень явственно проявляется в искусстве этой эпохи. Короли и королевы, дамы и господа хотели, чтобы все воспринимали их не живыми людьми, а аллегориями: сверхъестественно мощными, — божественно здоровыми, умопомрачительно величественными — то есть именно такими, какими их изображал Рубенс. Аристократы платили огромные деньги за портреты Ван Дейка, потому что художник изображал их рафинированными, элегантными и благородными. В театре эти люди рукоплескали героям и героиням Корнеля, потому что те олицетворяли собой волю, силу, сверхъестественные достоинства. Классический театр потому и придерживался единства времени, места и действия, что зрители хотели видеть в нем не изображение реальной жизни, а аллегорию жизни — упорядоченную, введенную в рамки, идеальную. Такую жизнь, которой не хватало высокородным зрителям.

В области архитектуры общее настроение эпохи проявлялось в тяге к монументальности. На эту тему есть стихотворение у Эндрю Марвелла, который был мальчиком во время строительства дворца Ришелье, и умер незадолго до того, как достроили Версаль.

Зачем, Адама сын убогий,

Возвел ты пышные чертоги?

Лесной зверек в норе таится,

Гнездо в ветвях свивает птица,

А домоседка-черепаха

В свой панцирь прячется со страха.

Для всякой твари нездорово

На белом свете жить без крова.

Но человек один лишь тщится

В таких хоромах поселиться,

Где в беломраморных стенах

Собой он явит тлен и прах.

По мере того как разрастались «беломраморные стены», парики «тлена и праха» становились все пышнее, а каблуки башмаков все выше. Король Солнце и его придворные ковыляли на высоченных котурнах и носили на голове целые башни из конского волоса, тем самым давая понять, что они мощнее самого Самсона в расцвете его могущества.