Книга Царь-гора - Наталья Иртенина

Девчонка-калмычка, взмахнув косицами и подогнув под себя ноги, уселась за шитье на подстилке в углу. Миша Чернов вдруг покраснел и заговорил быстрее:

— Вогуличев нам пригодится в горах, он может общаться с туземцами на их языке. Раньше он у хлебного купца служил и с калмыками здешними торговал. После революции красные купцу брюхо вспороли — обширен был купец, болезнью страдал. А они думали, он в брюхе рабоче-крестьянское добро прячет.

Прапорщик помолчал немного, косясь на девчонку, затем сказал очень серьезно:

— Но все это, разумеется, меркнет перед красотой здешних гор. Только в таких местах по-настоящему понимаешь, что смерти нет.

— Однако при этом приходится постоянно думать о ней, — невесело усмехнулся Шергин.

— И видеть, — добавил Миша, а чуть погодя примолвил: — В этом парадоксе проходит вся человеческая жизнь.

Девчонка-калмычка прыснула в рукав. Прапорщик строго посмотрел на нее.

Рядовой Олсуфьев преставился той же ночью. Он лежал в калмыцком аиле на толстом грязном одеяле, в той самой позе, в какой его распластала по земле каменная «баба», и силился выразить что-то мертвыми глазами.

— Доктор, давайте прогуляемся, — предложил Шергин, выходя из аила.

Серая дымка мартовской зари помалу расползлась, обнажив белоснежно-розовые графики гор над плоскостью синеющей долины.

Полковой доктор Лунев имел особенность — в труднейшем зимнем походе в глубь гор он держался всегда так, будто выехал на охоту и, любуясь видами природы, дыша острым морозным воздухом с пряным вкусом азарта, спокойно ждал появления зверя, которого заранее любил и презирал. Таким зверем был для него любой пациент, и оттого солдаты доктора побаивались, а наиболее консервативная часть офицеров считала его опасной разновидностью декадента. Шергин знал, что причиной всегдашней бледности доктора был кокаин и, возможно, морфий.

От аила, где лежал мертвый Олсуфьев, они неспешно направились в русскую часть селения.

— Доктор, мне трудно предполагать в вас суеверную личность, — сказал полковник, — поэтому не пытайтесь навязать мне мистику в этом деле. Тем более не советую вам распространяться в подобном духе среди солдат. Думаю, есть и более простое объяснение смерти Олсуфьева, нежели проклятие каменной «бабы».

— Увы, без вскрытия я не смогу вам его предоставить, господин полковник. Что же касается мистики — я бы не стал называть это суеверием. «Есть много в мире, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам». Почему бы не предположить, что матерная брань как сильнейший раздражитель вызывает в атмосфере энергетийный вихрь и тем притягивает темные разрушительные силы? Эта гипотеза вовсе не лишена правдоподобия. Более того, я слышал ее несколько лет назад от одного ученого мужа, который занимался поиском доказательств существования низшей духовной реальности.

— Смею уверить, эта реальность не требует для себя никаких доказательств, — заметил Шергин. — Как, впрочем, и высшая.

— Совершенно с вами согласен по первому пункту. Однако во втором вижу лишь стремление к логическому округлению. Не существует никакой высшей реальности, она появилась в человеческих мифах как балансир, симметричная равнодействующая сила.

— Это вы Бога считаете логическим округлением? — спросил Шергин.

— В том-то и дело, что Бог не принадлежит высшей реальности, — доктор удрученно развел руками. — Все боги являлись как раз из низшей и только потом, так сказать, возносились на небо.

— Иными словами, для вас, как для того монаха у Достоевского, существуют только бесы.

— Простите, господин полковник, но ваши слова просто вынуждают меня поморщиться.

Сделав вежливое предупреждение, доктор в самом деле произвел своим бледным лицом некое недовольное движение. Затем он продолжил:

— В низшей реальности, как я вам уже сказал, обитают не только темные демоны, но и боги. Христианство уравняло их в правах, но не думаю, будто это что-либо изменило.

— Занятное у вас богословие, доктор. Вы говорите так убежденно, точно выстрадали эту теорию на личном опыте.

— Собственно, так и есть. Я много раз видел их своими глазами.

— Что же, с чертом разговаривали, как Иванушка Карамазов?

— Напрасно иронизируете. Разговаривать не разговаривал, а приходить-то они приходили. И демоны, и боги. Впрочем, можете не верить, я не настаиваю.

— Отчего же, приходится верить. Вы бы, доктор, кокаином не злоупотребляли. Настоятельно вам рекомендую.

— Вы думаете, можно, познавши ту реальность, смотреть без боли на эту? — Доктор прочертил рукой в воздухе кривую линию, обозначив реальность аилов, крестьянских дряхлых избушек, солдат, с уханьем растирающихся снегом, заспанных гор на близком горизонте. — Поверьте, господин полковник, кокаином я продляю себе жизнь.

— А не ваша ли боль укоротила жизнь Олсуфьеву? — поинтересовался Шергин. — Не то прописали, может?

— Помилуйте, господин полковник, что я мог прописать ему? Грелку в ноги и кровопускание? Мой медицинский саквояж давно пуст, и пополнить его негде.

— Подозреваю, не до конца пуст, — хмыкнул Шергин. — Однако отчего же умер Олсуфьев, вы придумали?

— Очевидно, у него было слабое сердце. Удар каменной «бабы» вызвал сильнейшее потрясение внутренних органов, которое и привело к параличу либо разрыву сердечной мышцы.

— Годится.

Следующие две недели отряд вел изнурительную битву с горной дорогой, которая словно задалась целью вынимать силы из любого путника, будь то пеший или конный. Подводы бросили еще раньше, до Купчегена. На той первобытной тропке, что называлась трактом и виляла вокруг скал, телеги были дополнительным, а то и основным способом укатить в пропасть. А ведь дорогу поновляли и благоустраивали для колес еще в начале века — куда все делось? Отчего империя так скупа была на освоение собственных пространств? Отчего в ней появилось столько бессилия, что когда-то крепкую русскую скалу сумел сдернуть с места кровавый поток революции?

Под такие мысли шагалось незаметнее, и узкие гранитные карнизы, колдовские метели на вершинах перевалов, спуски с ледяной горки на собственном заду отпечатывались в сознании лишь после того, как уходили в область минувшего. Но что поражало сразу и бесповоротно — дикая красота, царственно почивавшая вокруг. Иногда она являлась так бесцеремонно, проникала в душу так глубоко, что становилось не по себе. Горы будто нанизывали на свои острые пики человечье сердце и возносили его высоко-высоко, к самому небу, туда, где Бог, взяв бедное сердце в руку, тщательно рассматривал его и искал малейшую червоточину. А найдя, с печалью насаживал обратно и отправлял снова на землю.

После жуткого великолепия бомов, драконами нависавших над усмиренной льдом Чуей, опять распростерлись степи. Днями пригревало, и снега почти не было. Но по ночам от мороза слипались ресницы, а на отпущенных бородах висли хрустящие сосульки, если хоть на минуту отлучиться от костра.