Книга Тайна Шампольона - Жан-Мишель Риу

Ничто в жизни Сегира не объяснило бы такую гнусность. Насмешливость, свободомыслие, гениальность ученого и его превосходство над другими — этих качеств достаточно, чтобы дать ростки самой жестокой зависти. Но всего этого, мнится мне, мало, чтобы желать смерти.

Остается, таким образом, письменность, которую, как ты, Фарос, нам объяснял тридцать с лишним лет назад, уже пытались погубить, уничтожая Александрийскую библиотеку и вырывая перо из рук писаря. Ты видишь, мой друг, что я ничего не забыл. Увы, не память мне поможет, но проницательность, методы дедукции и синтеза, коими пользовался бы сыщик.

Чтобы разрешить сию загадку, мне надо внимательно рассмотреть все махинации, события и поступки, нарушавшие жизнь Шампольона; последовательно изучить их и найти наконец точное указание — кто? Но у меня так мало времени и совсем нет сил.

Однако я пытался построить теорию — без особого результата… Я проанализировал все многочисленные факторы, питающие мои сомнения. Сначала я расскажу тебе то, чего ты не знаешь, о доне Рафаэле, ученом монахе, с которым, впрочем, ты был довольно близко знаком.

Морган познакомился с этим человеком сирийского происхождения в Риме, когда тот занимался вывозом печатных прессов, принадлежавших Конгрегации пропаганды. Подготовка к экспедиции была в самом разгаре, и Морган убедил дона Рафаэля к ней присоединиться. Его принадлежность одновременно к Востоку и христианству позволила бы ему сыграть важную роль в установлении отношений с политическими властями Каира. Будучи отличным переводчиком, дон Рафаэль был также членом Института Египта. Его сближение с нашим трио совпало, я это помню точно, с открытием Розеттского камня. Дона Рафаэля увлекала расшифровка иероглифов. Он был также одним из немногих, кто верил в существование связи, очень деликатной и непрочной, между египетским языком и коптским. Разглядев наш интерес к письменности фараонов, он присоединился к нам, и от этого мы выиграли очень много. В Париже дон Рафаэль сделал для Жана-Франсуа то, что отказывались сделать востоковеды, а ты знаешь невероятное терпение этого монаха. Пренебрегая странностями Сегира, он преподавал ему коптский, который был нашим предполагаемым Сезамом, объяснял Сегиру его тонкости, водил его в церковь Сен-Рок, чтобы юноша послушал, как священники служат мессу на этом языке. Он организовывал ему встречи с парижскими коптами, открыл ему двери посольства Персии, где даже думали, что ученик дона Рафаэля прибыл из Аравии… Чего только не делал дон Рафаэль для Сегира! В 1807–1809 годах — гораздо больше, чем мэтры-академики. Он следил за его работой и ослабил внимание, лишь когда убедился, что больше ничего не может ему дать. Тогда он пришел ко мне и объявил о своем решении оставить Францию.

— Я стар и очень устал. Настало время возвращаться домой, в Сирию.

— Но вы еще столько можете сделать для Сегира…

Лицо дона Рафаэля помрачнело, и он сказал мне:

— Он знает уже очень много. А когда знаний слишком много, это может повредить…

— Вы хотите сказать, что теперь он должен обучаться сам?

— Наступает момент, когда учителя могут только ввести в заблуждение…

Наш сирийский монах любил говорить витиевато, и я перевожу его слова, согласно моим собственным убеждениям:

— Значит, вы думаете, что у него может получиться?

— Без сомнения, именно это и представляет собой наибольшую опасность, с которой он должен будет столкнуться…

Тогда я был полон энтузиазма и интерпретировал эту загадочную фразу как последнюю рекомендацию учителя, данную ученику. Сегир должен научиться управлять своим даром.

Его самая большая опасность — он сам.

Сегодня я знаю, что смысл слов дона Рафаэля был совсем иным. Составляя список интриг, жертвой коих стал Шампольон, я понял, что монах пытался меня предостеречь.

И тогда расшифровка предстала мне совсем в другом свете. То была борьба высокого полета, опасное открытие, угрожающее своему изобретателю, ибо он сам внушал страх.

Существовал ли заговор?

Если да, почему дон Рафаэль не захотел или не смог рассказать о нем больше?

Слишком поздно, чтобы спросить его самого, — он уже умер. Но послушай меня, Фарос. Не отмахивайся от того, что последует дальше. Возьми на заметку все, что я еще могу доверить твоей проницательности.

В 1809 году Жан-Франсуа вернулся в Гренобль. Он был совершенно опустошен враждебностью парижских духовных наставников. Но он возвращался на родину, в Дофинэ, и вез в чемоданах достаточно документов, чтобы начать изучение языков Азии — зенд, пехлеви, фарси…[174]Он также знал, что имеет право пользоваться восьмьюдесятью тысячами томов библиотеки, управление коей было передано Дюбуа-Фонтанеллем[175]брату Сегира Фижаку. Что еще? Он получил пост преподавателя истории. Он располагал полной поддержкой префекта, поскольку префектом был я. Ему было девятнадцать лет, и он мог спокойно работать.

После его возвращения мы встретились в замке Борегар[176]в окрестностях Гренобля. Такое название замка указывало на то, что вид из его окон был прелестный. Возведенное на склоне горы, это огромное сооружение представляло собой надежное убежище. Порой, когда ветер дул с юга, шум долины поднимался до самых стен. В остальное время все было великолепно. Так было и в тот день, когда я встретился с Сегиром. Октябрь только что начался. Я уже рассказывал о весне в этих местах, теперь имело бы смысл описать мягкость местной осени. Природа еще не совсем исчерпала себя, но следы лета уже не так ярки. За летние месяцы солнце иссушило зеленое руно пастбищ, а потом буря разворотила землю, и грязь потекла по склону. Этот суровый бой опустошил гору, и она стала похожа на красноватую сгорбленную спину. В октябре погода была ленива — даже грязевые потоки. Звуки природы словно приглушал туман, сообщник воспоминаний, которыми полнился замок Борегар.

Сегир изменился. Черты его утончились. Он становился мужчиной. Собственно, он уже им был. Морган и ты, Фарос, проинформировали меня о том, что он встречался с Луизой X.

Ты знаешь, почему я не называю ее полного имени. Эта красивая женщина была супругой одного функционера из Военного министерства, которую разница в возрасте окончательно отдалила от мужа. Молодой Сегир смело воспользовался этим гандикапом. Его темная кудрявая шевелюра, его глаза, в которых бурлил вулкан, не оставили равнодушной прелестную Луизу. Он нашептывал ей на ушко арабские слова, сладкие и приятные, как миндаль. А затем ее завоевал.