Книга Письма из Лондона - Джулиан Барнс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что любопытно и о чем мистер Хизкокс забыл — благоразумно, надо полагать — упомянуть, описывая андеррайтера как «кристально честного» человека, так это тот способ, с помощью которого герой спасает Англию, Нельсона, Ллойдз, себя как страховщика и свою любовь к Маделейн Кэрролл (а также и ее деньги, коли на то пошло, поскольку она, как овечка, вверила ему свое наследство). Он проворачивает свою операцию, вопиющим образом обманывая Ллойдз, его инвесторов и друзей, британское Адмиралтейство и английский народ, повторяя и отстаивая эту ложь в течение нескольких дней, до тех пор, пока его старый приятель Горацио не выиграет Трафальгарскую битву. В отместку за этот обман (и в силу других, более запутанных причин) ему стреляет в спину Джордж Сандерс — ровно в тот самый момент, когда французы стреляют в Нельсона при Трафальгаре. Адмирал, как всем нам известно, умирает; а вот андеррайтер выживает. Не исключено, из всего этого можно извлечь некий урок — как для Англии, так и для прогоревших ллойдовских Имен.
Сентябрь 1993
Убытки за 1991 г., обнародованные в мае 1994-го, оказались вдвое больше тех, что предсказывалось двенадцать месяцев назад: £2,5 миллиарда (или, если вы предпочитаете новую и более адекватную систему, упразднившую «двойной подсчет» — когда два синдиката резервируют средства для удовлетворения одного и того же иска, — всего лишь 2,048 миллиарда). Помимо асбестоза и исков за загрязнение окружающей среды, сейчас возникла новая проблема, которая будет нависать над страхователями на протяжении многих лет: иски против производителей силиконовых грудных имплантатов. Том Бенион, председатель Общества Имен, подсчитал, что по результатам 1991 года будут разорены до 9000 Имен. В октябре 1994-го появилась вроде как хорошая новость для миллионеров в минусе: группа из 3098 Имен выиграла процесс против андеррайтеров из синдиката Гуда Уокер, где последние обвинялись в преступной халатности. Адвокаты истцов оценили ущерб своих клиентов более чем в Ј500 миллионов. Однако, в Ллойдз ничего так просто не бывает. Где были выписаны полисы, страхующие андеррайтеров Гуда Уокер от «оплошностей и просчетов»? По большей части в Ллойдз же, разумеется. Даже те, кто был перестрахован за пределами Ллойдз, запросто могут закончить — такова уж вихревая природа всего этого предприятия — все на том же лондонском рынке. Так что Имена могут столкнуться с тем, что они добились денег от своих халатных андеррайтеров, но те, в свою очередь, предъявят претензии своим профессиональным страхователям, которые — опять же, в свою очередь — обратятся за деньгами к тем же Именам, которые обязаны подчиниться их требованиям. Вы уже разорены? Ну так теперь вы можете разорить себя еще больше!
Несколько лет назад одну мою знакомую, даму в летах, осматривали в одной британской больнице на предмет возможного повреждения головного мозга. Подчеркнуто обходительный психиатр выпытывал у нее: «Будьте любезны, какой сегодня день недели?» «Невелика забота», — ответила она, не вдаваясь в подробности. «Ну хорошо, а можете сказать мне, какое сейчас время года?» — «Разумеется, могу». Доктору, уже понявшему, что тут где сядешь, там и слезешь, не оставалось ничего, кроме как перейти к следующему испытанию: «Ну а можете сказать мне, кто является премьер-министром?» «Вот уж это кто угодно знает, — ответила моя знакомая, торжествующе и одновременно саркастически. — Тэтчериха».
Да уж конечно, кто угодно, за более чем одиннадцать-то долгих лет: Тэтчериха. Ни один премьер-министр за мою жизнь не был всегда там в той мере, в какой была там Маргарет Тэтчер — и не только в смысле долголетия, но и интенсивности этого пребывания. Она приучила себя спать всего по четыре часа в сутки — и чуть ли не каждое утро вся страна просыпалась от барабанной дроби, а динамик, установленный на плацу, рявкал — на улице снег с дождем, на поверку ста-новись, еще р-р-раз вокруг казаррмы в полной выкладке бегом мар-р-рш, а не то смотрите у меня. Те, кто встречался с ней в неофициальной обстановке, подтверждали, что и там ее взгляд производил тот же эффект, что на парадном плацу. Поэт Филип Ларкин описал этот момент: «Мне ударила в глаза вспышка синевы». И затем в упоении простонал — уже другому своему корреспонденту: «О, что за стальное лезвие!» Алан Кларк, младший министр тори и не страдающий излишней застенчивостью автор дневника, на всю жизнь запомнил момент, когда «ее голубые глаза вспыхнули», и «я в полной мере ощутил, как она овладела всем моим существом, это было нечто вроде Fuhrer Kontakt». (Также он обратил внимание на ее «очень маленькие ступни и очаровательные — не костлявые — щиколотки в стиле сороковых годов».) Даже президент Миттеран, который, есть основания предполагать, в силу как национальных, так и политических причин мог бы обладать иммунитетом, покоряется La Thatch в Verbatim Жака Аттали[146]. «Глаза Сталина, голос Мэрилин Монро», загипнотизированный, он изъясняется парадоксами.
Когда в 1975 году она стала лидером партии Тори, казалось, что это феномен кратковременный и символический. Она была из правых тори, а политическая жизнь Британии в течение многих лет ерзала между правительствами из левых тори и правых лейбористов: чуточку снижения налогов и денационализации с одной стороны, чуточку увеличения налогов и ренационализации с другой. Мало того, она была женщиной: и хотя узколобые предубеждения против особей этого вида питали обе главные партии, всегда предполагалось, что номинально прогрессистская Лейбористская партия с большей вероятностью могла бы избрать своей главой женщину. Женщины консервативных убеждений, как известно, предпочитали мужчин; да и тори мужчины тоже. Наконец, она была слишком англичанка, причем нестоличного типа: как-то само собой предполагалось, что за нее не будут голосовать к северу от Уотфорд Гэп (станция техобслуживания на автомагистрали в Южных Мидлендс[147]). Так что первую ее победу на выборах списали на временную слабость Лейбористской партии; вторую — на молниеносный успех, достигнутый в Фолклендской войне; третью — на размолвки в обновленной оппозиции. Когда ее лишили шанса выиграть четвертые, заслуга этого принадлежала не Лейбористской партии, и еще меньше — правоверным тори по всей стране, но — взбеленившейся Парламентской группе, которая решила (да и то с мизерным преимуществом), что на этот раз, если она останется у власти, они проиграют выборы.
Те, кто был против нее, кто каждый день ее правления ощущал как своего рода политическую мигрень, как правило, делали два фундаментальных просчета. Первый состоял в том, чтобы воспринимать ее в качестве политического клоуна. Понятно, почему она выглядела эксцентрично, — ведь она была тори и идеологом одновременно, а когда консерваторы в последний раз были партией системных взглядов, твердых платформ и веры в Святой Грааль? На то, чтобы расчухать отвратительную правду, состоящую в том, что миссис Тэтчер представляла и успешно апеллировала к сильной и политически недооцененной английской особости, ушли годы. Для либералов, снобов, жителей столицы, космополитов она воплощала дух местечковости, ментальность мелких лавочников, пуританскую и пужадистскую[148], торгашескую и ксенофобскую мораль, с одной стороны, ностальгию по империи (правь-Британия-морями), с другой, бухгалтерский подход (пересчитайте-сдачу). Но для своих сторонников она была человеком, режущим правду-матку, тем, кто ясно мыслит и далеко глядит, олицетворением старозаветных добродетелей (жить своим умом, крепко стоять на ногах, ни на кого не рассчитывать), патриотом, осознавшим, что мы слишком долго жили на взятые взаймы время и деньги. Если нутряная привлекательность социализма основывается на его научности (подразумевающей неизбежность), то нутряная привлекательность тэтчеризма зиждится на природе (что тоже подразумевает неизбежность). Но аргументы, связанные с природой, всегда должны напоминать нам об одном из наиболее распространенных в природе зрелищ: а именно большие животные, пожирающие малых.
