Книга Тайна Найтингейла - Филлис Дороти Джеймс

Значит, подумал Мастерсон, он мог и ошибиться. В общем, не слишком достоверная история. Трудно узнать чье-то лицо через двадцать пять лет; если только на протяжении всего судебного процесса он не рассматривал именно это лицо не отрываясь, как зачарованный. Должно быть, процесс произвел сильное впечатление на молодого и, наверно, чувствительного человека. Настолько сильное, что он всплыл в его помутненном сознании, и Деттинджер принял одно из тех лиц, что склонялись над ним в редкие моменты просветления, за лицо Ирмгард Гробел. Но предположим, только предположим, что он был прав. Если он рассказал об этом своей матери, то мог с тем же успехом рассказать и приставленной к нему медсестре или проговориться в бреду. А каким же образом использовала Хедер Пирс то, что узнала?

— Кому еще вы сказали? — прошептал он ей в ухо.

— Никому. Никому не сказала. Почему я должна говорить?

Еще один «рок-поворот». А затем «твист-поворот». Очень хорошо. Опять аплодисменты. Он ухватил ее крепче и сквозь застывшую на лице улыбку хриплым голосом грозно потребовал:

— Кому еще? Вы наверняка сказали еще кому-то.

— Почему это я должна говорить?

— Потому что вы женщина.

Удачный ответ. Выражение ослиного упрямства на ее лице смягчилось. Она кинула на него быстрый взгляд, потом затрепетала своими редкими, тяжелыми от туши ресницами. Боже мой, она еще флиртует со мной, строит из себя скромницу, подумал он.

— Ну… может быть, я и сказала одному человеку.

— Я это и так знаю, черт возьми! Я спрашиваю — кому?

Снова примирительный взгляд, гримаса покорности. Она явно изменила свое отношение к нему, как видно, решила, что вовсе неплохо провести время с этим властным мужчиной. Не понятно отчего — то ли от джина, то ли от эйфории танца, но ее сопротивление сломалось. Теперь все должно было пойти как по маслу.

— Я сказала мистеру Кортни-Бриггзу, хирургу Мартина. По-моему, я правильно сделала.

— Когда?

— В среду. То есть в среду на прошлой неделе. В его кабинете на Уимпол-стрит. В пятницу, когда Мартин умер, он как раз только что уехал домой, и я не могла поговорить с ним в тот день. В больнице он бывает только по понедельникам, четвергам и пятницам.

— Он просил вас прийти?

— О нет! Палатная сестра, которая замещала старшую сестру, сказала, что он будет рад поговорить со мной, если я считаю это необходимым, и что я могу позвонить на Уимпол-стрит и договориться о встрече. Тогда я не стала звонить. Какой смысл? Мартин умер… А потом получила счет. Не очень хорошо, по-моему, с его стороны присылать счет почти сразу после того, как Мартин скончался. Двести гиней! Просто чудовищно! В конце концов, он ведь ничем не помог. И тогда я решила, что просто заскочу к нему на Уимпол-стрит и расскажу то, что мне известно. Не следует больнице держать у себя в штате такую женщину. Это же настоящая убийца. И после этого еще брать такие деньги. Знаете, потом пришел второй счет — за содержание в больнице, но это совсем не то, что двести гиней от мистера Кортни-Бриггза.

Она говорила отдельными фразами. Шептала ему на ухо, когда предоставлялась возможность. Но нельзя сказать, чтобы она задыхалась или теряла мысль. У нее хватало сил и на танец, и на разговор. А вот Мастерсон уже начал сдавать. Еще раз «прогрессивное звено», переходящее в dore[24]и закончившееся «закрытым променадом». Она ни разу не сбилась. Старушке дали хорошую школу, хоть и не смогли привить ей изящества или elan.[25]

— Значит, вы побежали рассказать ему о том, что вам известно, и предложить, чтобы он отказался от части своего гонорара?

— Он не поверил мне. Сказал, что Мартин бредил и ошибся и что он может лично поручиться за всех старших сестер. Но все-таки уменьшил счет на 50 фунтов.

Она произнесла это с мрачным удовлетворением. Мастерсон удивился. Даже если Кортни-Бриггз и поверил этой истории, не понятно, почему он должен поступаться не такой уж незначительной суммой. Он не отвечает за подбор и назначение в штат медицинских сестер. Ему не о чем беспокоиться. Интересно, поверил ли он этой истории, подумал Мастерсон. Но совершенно очевидно, что он ничего не сказал ни председателю административного комитета, ни главной сестре. Может, и правда, что он способен лично поручиться за всех старших сестер, а скидка на 50 фунтов была сделана лишь для того, чтобы утихомирить надоедливую женщину. Но Кортни-Бриггз не произвел на Мастерсона впечатления такого человека, который может поддаться на шантаж или уступить хоть полпенса из того, что ему причитается.

Но вот прогремел заключительный аккорд. Мастерсон великодушно улыбнулся миссис Деттинджер и провел ее к столику. Аплодисменты не утихали, пока они не добрались до места, а потом их резко оборвал прилизанный, который объявил следующий танец. Мастерсон оглянулся вокруг и подозвал официанта.

— Ну что ж, — сказал он партнерше, — получилось совсем неплохо, правда? Если вы будете хорошо себя вести до конца вечера, я, может быть, даже отвезу вас домой.

Он и в самом деле отвез ее домой. Уехали они рано, но было уже далеко за полночь, когда он в конце концов покинул квартиру на Бейкер-стрит. К тому времени он понял, что выжал из миссис Деттинджер все, что она могла рассказать ему об этой истории. Вернувшись домой, она стала какой-то плаксивой — реакция, как он считал, на успех и джин. Последним он подкачивал ее в течение всего оставшегося вечера — не настолько, чтобы она напилась до положения риз, но достаточно, чтобы поддерживать ее словоохотливость и сговорчивость. Однако поездка домой напоминала кошмарный сон, который нисколько не рассеялся оттого, что водитель такси по дороге от танцевального зала до стоянки на Саут-Банк смешливо и в то же время презрительно на них поглядывал, а когда они добрались до Сэвилл Мэншонз, швейцар в подъезде облил их высокомерным неодобрением. Уже в квартире Мастерсон с помощью уговоров, утешений и угроз привел ее в чувство; но сначала, орудуя на невероятно запущенной кухне (к тому же и грязнуля, обрадовался он, найдя еще один повод презирать ее), сварил себе и ей кофе и заставил ее выпить, обещая при этом, что он, конечно же, ее не бросит, что приедет за ней в следующую субботу и что они будут постоянными партнерами на танцах. К полуночи он вытянул из нее все, что хотел узнать о карьере Мартина Деттинджера и его пребывании в больнице Джона Карпендара. О самой больнице выяснить почти ничего не удалось. В течение той недели, что ее сын лежал там, миссис Деттинджер не слишком часто навещала его. Собственно, какой смысл? Она ему ничем помочь не могла. Он почти все время был без сознания и, даже когда просыпался, не узнавал ее. Кроме одного того раза, конечно. Она-то надеялась услышать хоть слово благодарности и утешения, а вместо этого — только странный смех и разговоры про Ирмгард Гробел. Он рассказал ей эту историю много лет тому назад. Ей уже надоело слушать про это. Умирая, мальчику следовало бы подумать о матери. Ей стоило невероятных усилий дежурить у его постели. Она очень чувствительная натура. Больницы расстраивают ее. Покойный мистер Деттинджер не понимал, какая она чувствительная. По всей видимости, покойный мистер Деттинджер не понимал очень многого, в том числе и сексуальных потребностей своей жены. Мастерсон выслушал историю ее замужества без особого интереса. Это была обычная история неудовлетворенной жены, находящегося у нее под каблуком мужа и несчастного впечатлительного ребенка. История не вызвала в Мастерсоне сострадания. Люди не очень-то интересовали его. Он подразделял их всех на две большие категории: на законопослушных и преступников, а непрерывная война, которую он вел против этих последних, удовлетворяла, как он понимал, какую-то неизъяснимую потребность его собственной натуры. Но его интересовали факты. Он знал, что когда кто-нибудь появляется на месте преступления, какие-то улики остаются, а какие-то исчезают. И задачей сыщика было найти эти улики. Он знал, что отпечатки пальцев еще никогда не лгали, а люди лгут часто и бессмысленно, независимо от того, виновны они или нет. Он знал, что факты нельзя опровергнуть в суде, а люди могут и подвести. Он знал, что мотив преступления бывает непредсказуем, хотя у него хватало честности признаться себе в причинах некоторых собственных поступков. В тот самый момент, когда он только вошел в Джулию Пардоу, он вдруг подумал, что этот его поступок, во всей его злости и экзальтации, каким-то образом направлен против Далглиша. Но ему и в голову не пришло задаться вопросом, почему он это делает. Такие размышления наверняка ни к чему бы не примели. Не задумывался он и о том, не было ли это со стороны девушки также актом озлобленности и личного возмездия.