Книга Бальтазар Косса - Дмитрий Балашов

Затем следует сцена, где события, по всегдашнему обычаю Парадисиса, как бы налезают друг на друга:

«В это утро Косса проснулся в хорошем настроении и залюбовался бело-розовым телом сестры Анезии, лежавшей рядом с ним. Она уже не спала, но боялась пошевельнуться, дабы не прервать драгоценного сна папы Иоанна XXIII. Что-то заставило ее проснуться. Она не понимала, что именно: был ли это шум в голове или что-то другое? Нарушить же покой его святейшества она не решалась.

Девушка была еще очень молода и совсем недавно пришла в монастырь. Здесь ее и увидел Косса. И сегодня впервые провел с ней ночь. А теперь спит.

Послышались шаги, в дверь тихонько постучали. Косса открыл глаза и спрыгнул с постели. Но как ни быстро было движение, которым он накинул одеяло на девушку, розовый луч зари, проникший через жалюзи, успел осветить следы потери невинности на белоснежных простынях. Свежее лицо девушки залилось краской, когда Косса попросил посетителя войти.

В дверь протиснулось огромное тело одноглазого гиганта, бывшего пирата, который стал теперь правой рукой нашего героя. Он спокойно огляделся, так как давно привык к подобным картинам, повторяющимся тысячу раз.

– Гуиндаччо, в каком монастыре поблизости нет настоятельницы? – спросил Иоанн, показывая глазами на девушку, стыдливо завернувшуюся в одеяло. – Узнай и скажи мне. Или лучше скажи Пасхалию, пусть он позаботится!»

Далее выясняется, что народ Рима возмущен попыткой Коссы продать во Флоренцию останки Святого Иоанна (третьи по счету) за 50 тысяч флоринов, и что одновременно приехали синьорина Динора Черетами с матерью Джильдой и бабушкой Констанцией.

«Девочка, увидев Иоанна, бросилась к нему в объятия и со страстью, неожиданной для ее возраста, зашептала ему в ухо:

– Мой дорогой! Хороший мой! Теперь я всегда буду с тобой! – она заботливо оглядела его. – Мы все останемся здесь. И мама, и бабушка. А отец будет жить в Перудже»…

XL

Все это так, и, положим, что именно так и было, но где перед нами отец церкви? Выдающийся политик? Покровитель гуманистов? Да где и выдающийся финансист, создавший разветвленную банковскую систему?

Что ж он, стихов, а паче того писем Петрарки не читал? Не знакомился с наследием флорентийских гениев, того же Данте и прочих, создавших славу своего города и утвердивших позднее флорентийский говор как литературный язык всей Италии? Что ж, в Латеране или старых (пусть старых!) залах Ватикана не устраивались иные оргии и иные пиры, более близкие к «Пиру» Платона? И не беседовали тогда, за изысканными явствами папского стола о живописи, зодчестве, о творениях Джованни Пизано и Джотто, об очередном послании Калуччо Салутати, бессменного канцлера Флорентийской республики?

Не представить ли себе за этим столом д’Альи, который, сплетая и расплетая тонкие долгие пальцы, вдохновенно повествует о движении светил, о неизбежных в юлианском календаре ошибках противу солнечного года, нарастающих с каждым столетием, о Манефоне, египетстких жрецах, о халдеях, о том, как Юлий Цезарь, устроив «Год конфуза», единым махом исправил Римский календарь. И Косса вдумчиво хмурит брови, забыв о серебряном, с позолотою, кубке багряного кьянти» и прикидывает, что – да! – разделавшись со схизмою, заставив отречься от престола упрямых соперников своих, ему надлежит вновь в первую голову заняться, помимо финансовых дел, реформой календаря.

И, попутно скажем мы, могло, очень могло получиться так, что григорианский календарь, которым с Петра Великого пользуемся и мы, появился бы на полтора столетия раньше под именем иоанновского. И вряд ли тогда кто-нибудь поминал о пиратском прошлом и недостойном поведении Бальтазара Коссы… Могло быть? Могло!

Тихая музыка. Стройный ансамбль лютни, цитры и виолы в согласном звучании овевает председящих. Слуги вносят все новые блюда. После «фрутти ди маре» и макарон является жареная макрель, запеченные на вертеле цесарки. И уже «разрушен» и унесен красавец-кабан, и уже, с новыми переменами вин, являются сыр, печенья и сласти, восточный рахат-лукум, орехи и пастила.

И гуманист Поджо Браччолини делает широкий жест – ибо разговор с церковных дел и календаря вновь соскользнул на литературу и поэзию, на творения нового светила, Джованни Боккаччо и его «Декамерон», – делает широкий жест, увлеченно сказывая о новых находках античных рукописей, о Тите Ливии и Лукреции, о чистоте латинского языка, который гуманисты чают восстановить в его первозданном древнем великолепии. Вспоминают Пикколо Никколи, которого и сам Косса посещал когда-то, удивляясь его собранию античных ваз.

Поджо, порядком-таки хвативший и итальянских и испанских вин, слишком широко размахивая руками, толкует о благородстве, как результате личных качеств и заслуг, и неясно тут, одобряет ли он Коссу или втайне критикует его, обрушиваясь на старую родовую аристократию.

Играет музыка. Появляются девушки в легких, просвечивающих струящихся платьях, танцуют перед гостями, прозрачно намекая на возможность более интимной близости.

Здесь присутствует и Леонардо Бруни (Аретино), уже давно занимающий должность секретаря папской курии, успевший под покровительством папы разбогатеть. Он говорит о важности воспитания, и духовного и физического, в сочетании с практическими штудиями:

– Ибо знания теоретические без знания действительности бесполезны и пусты, а знания действительности, как бы велики они ни были, если не украшены они блеском литературных сведений, будут казаться лишними и темными!

Бруни – горячий сторонник Флоренции и флорентийского государственного устройства. Он и тут, горячась, ставит его всем в пример, высказывая мысли своего будущего трактата «Похвала Флоренции».

Собеседники раз за разом взглядывают на греческого ученого Хризолора, в долгой серебряной бороде, у коего учились многие из них, внимательного и немногословного.

У него за спиной умирающая Византия, обветшавшие дворцы императоров, замолкший ипподром, обезлюженный город, из которого все живое перебралось через залив Золотой Рог в Галату, подчинившись безудержной генуэзской экспансии… Но за его спиною и труды Иоанна Златоустого, и Михаил Пселл, и великие каппадокийцы, и Палама, и Малала, и Вриенний, и Анна Комнина. За его спиною – чудо Святой Софии, непревзойденное доднесь, и тени великих эллинов: Ксенофонта и Геродота, отца истории, Эсхила и Еврипида, и божественный Гомер, и эти слова, доныне бросающие в дрожь:

Будет некогда день, и погибнет священная Троя,

С нею погибнет Приам, и народ копьеносца Приама.

Он сам чувствует себя иногда эдаким Приамом перед этой шумной толпою потомков великого Рима. Он опять приехал их учить, передавать, спасая от забвения, опыт великого прошлого угасшей Византии и незабвенной Греции, где родились труды Гиппократа и Пифагора, Эвклида и Эпикура, Платона и Аристотеля, драмы Софокла и бессмертная лирика Сафо…

Невозможно спасти народ, уставший жить, но возможно сохранить культуру, передав ее немеркнущий огонек в другие, юные руки. Культура – это всегда накопление. И подвиг ученого, и его, Хризолора, подвиг – не дать угаснуть свече, передать ее им, сюда. Тот дар, который уже не в подъем его измельчавшим землякам… А итальянцев токмо надобно научить читать по-гречески! Прочтя в подлиннике Софокла, Фукидита или Василия Великого, они их уже не забудут!