Книга Причуды богов - Елена Арсеньева

Юлия распаляла себя возмущением до того, что унее начинало гореть лицо, но тут же и охлаждала свой гнев, думая о том, какбесконечно, трагически права была Ванда: Зигмунду никто не нужен, тем паче она,Юлия! Конечно, выдать его сейчас, такого беспомощного (при всяком неосторожномдвижении жесточайшие приступы головокружения валили его с ног), было бы отвратительно,бесчеловечно, и она по-прежнему не открывала своего инкогнито. По слухам, донее долетевшим, она узнала, что генерал Аргамаков жив и здоров (теперь отецстал генералом!), войска его в боях отличаются. Это несколько сглаживалоугрызения совести, но самым главным наказанием для себя Юлия назначила невидеть больше Зигмунда – тайком, украдкой, с любовью. Только в присутствииКоролькова, или другого доктора, или солдат-санитаров. Только с деловитой,холодной миной. Только изредка и на считанные минуты. Но она не могла заставитьсебя не думать о нем!

Так было и нынче вечером. Уже на закатенеожиданно привезли тяжело раненного офицера, и доктор Корольков назначилоперацию. Она затянулась допоздна, госпиталь весь уже спал, а в операционной,расположенной в отдельном бараке, еще горели сальники да свечи: санитары то идело подавали новые взамен прогоревших.

Юлии тоже не спалось. Она лежала, уставившисьв темное окошко, потом закуталась в одеяло и села возле, глядя в сад. Наканунеона долго читала Библию и теперь чувствовала в душе странный покой и смирение.Может быть, потому, что Библия открыла ей, что жизнь в течение многихтысячелетий была бесконечной мукой и ожиданием смерти? Может быть, потому, чтов небе пылали белым, раскаленным огнем созвездия и Юлия, как никогда раньше,ощущала себя капелькой в безбрежном океане? Ее смирение было спокойным исуровым; ночная молитва успокоила ее и раскрыла сердце любви и прощению.

Лазарет стоял на берегу речушки, бегущей кБугу, и сейчас, когда зеленая листва еще не вовсе закрыла округу, а лунасветила во всю ночь, было видно, как река с шумом несется и поигрывает месяцем,переносит его свет на середину течения и дарит каждой, самой маленькой волне.

Вода не останавливалась ни на мгновение,шумела, разбивалась о камень, ставший поперек речки, пенилась и утекала; волна,только что блеснувшая своею отдельной красотою, тотчас терялась среди других,переставая быть волною, но зато сливалась со всей рекою, неслась дальше,вперед.

«Вот так, – подумала Юлия, вдыхаятомительный запах зелени и влаги и зажимая сердце, чтоб не ныло. – Всетерпят – и ты терпи».

– Бог гордым противится, а смиренным даетблагодать, – пробормотала она евангельскую истину, умом затверженную сдетства, но душою принятую только сейчас, и поднялась, чтобы опять отправитьсяв постель, как вдруг какое-то движение в саду привлекло ее внимание.

Смутная тень мелькала меж деревьев, и в этомне было бы ничего удивительного, когда бы тень сия не замерла под окномфлигелька. Да и то было бы делом непримечательным, не окажись то окно окномЗигмундовой палаты.

В воображении Юлии враз вспыхнули две картины:Зигмунд, днем вводя всех в заблуждение своею слабостью, по ночам шастает навстречи с поляками, злоумышляя против русского воинства. И вторая: Зигмунд,днем вводя всех в заблуждение своею слабостью, по ночам шастает на встречи сполячками, злоумышляя против супружеской верности или невинности девичьей.

От него можно было всего ожидать! Она припалак стеклу, чтобы получше увидеть, как Сокольский, якобы вовсе хворый, будетвзбираться на высокий подоконник.

Он сделал несколько попыток, но то ли окнобыло изнутри заперто, то ли Зигмунд и впрямь оказался еще слаб, но он, странноковыляя, пошел в обход флигеля, намереваясь, верно, попасть в лазарет черездверь.

«Ишь, и не боится же, что его откроют», –мрачно подумала Юлия и, накинув халат прямо на рубашку (он завязывался наспине, однако сейчас она для удобства и скорости напялила его задом наперед),покрепче запахнулась и выскользнула за дверь, намереваясь перехватить Зигмунда,однако ее опередили: по коридору со свечой в руке шел, отчаянно зевая, санитарПавлин и, растопыривая руки, говорил:

– Погоди, погоди, служивый! Пока туда не ходи,доктора-то все заняты. Посиди вот здесь, в прихожей, а я к тебе пришлю первогоже, кто освободится.

Он подошел к оборванной фигуре, которая отслабости привалилась к дверям, осветил грязное, измученное лицо, сочувственнопоцокал языком:

– Эк тебя забирает! Ну, пошли, усажу тебя дапогляжу рану.

Павлин увлек незнакомца в каморку, которуюдоктор Корольков пышно именовал приемным покоем, и Юлия сделала шаг –последовать за ними, но тут в конце коридора хлопнула дверь: надо полагать,кто-то из выздоравливающих отправился по нужде, – и Юлия отпрянула в своюкомнатку, притворила дверь и стала, прижав руки к отчаянно бьющемуся сердцу.

Постель приманчиво белела сквозь тьму, и ейотчаянно захотелось забраться в нее, укрыться с головой, уснуть и спать таккрепко, чтобы к утру избыть кошмары, клубившиеся вокруг нее с того самоголетнего дня, когда в «Вейской каве» она впервые встретила Адама, и досегодняшней ночи, когда он зачем-то появился в русском лазарете.

Ибо этот «служивый» в оборванной штатскойодежде, опирающийся на самодельный костыль, с потным, заросшим, измученнымлицом, был не кто иной, как Адам, и в этом Юлия была уверена так же, как в том,что стоит сейчас в пропахшей карболкою темноте, прижав к груди руки, словнопытаясь унять стук обезумевшего сердца.

* * *

Она узнала его с первого взгляда, но непрежняя светлая, восторженная влюбленность, не последующее отвращение и страхвладели сейчас ее душою – нет, один только страх и недоумение: зачем он пришел?Как посмел? Или он тоже в русской армии?! Эк их разобрало, ляхов: все подалисьв перебежчики!

Ее размышления прервала чья-то торопливаяпоступь в коридоре, и Юлия приникла ухом к двери.

– А ты чего шастаешь? – опять голосПавлина. – Доктор на него, понимаешь, не надышится, пылинки с негосдувает, а он, гляди… Куда? Какой тебе нужник? Да я тебе поганое ведро подам,ужо погоди! – ворчал Павлин на кого-то из раненых, верно, прежде времениподнявшегося после операции. – Кто пришел? Так, забрел один… учитель,поляк, из соседней деревни. Ему, говорит, еще неделю назад ногу шальною пулеюзацепило, а теперь загнило все. Так кровавые тряпки присохли, что докторурезать придется. Я ему покуда молочка принесу, а ты поди ложись, ложись. Вотскажу доктору-то! Угомону на вас нету! – И, добродушно ворча, Павлинпобрел по коридору, гоня перед собой непослушника

Юлия наконец-то смогла перевести дыхание.