Книга Принцип мести - Сергей Зверев

Когда он вернулся в комнатушку, отведенную нам под ночлег, Садовский выпытал у него чуть ли не все секреты нетрадиционной медицины, в которые посвятила его девушка. Игнатий поначалу отвечал нехотя, но потом все же сдался и поведал нам о точках акупунктуры на теле человека, аккумулирующих энергетические потоки. Кроме этого, дочь хозяина обучила протоиерея технике плотного поцелуя, который называется спурита.

– Это когда нижняя губа партнера зажимается между твоими губами, – пояснил Игнатий. – Каюсь, бес попутал. Но уж больно девчушка хороша...

– Позови ее с собой, – сказал Садовский. – Будет экзотическая жена, воспитанная с восточной строгостью.

– Я бы и рад да не могу – семья.

– Мьин знает об этом? – спросил я.

– Да. Она сказала, что готова принять ислам, разрешающий многоженство.

– А ты? – поинтересовался Садовский.

– А я сказал, что не могу согласиться на это – не позволяет вера.

– А она?

– Предложила без веры, просто так... Сказала, что любит.

– Ну и, – продолжал допытываться Садовский.

– Поэтому между нами в принципе ничего не могло быть. Отплатить черной неблагодарностью хозяину этого дома за его гостеприимство? Это выше моих сил и представлений о порядочности.

– Игнатий, ты – святой.

– Я христианин. И я согрешил, признаю это.

Незавершенная любовь всегда мучительна, поскольку живет иллюзиями и несбыточными надеждами. Расставание с Мьин, исполненное пронзительной грусти, было, наверное, самым продолжительным и тяжким в жизни протоиерея. Игнатий не скрывал своих чувств, она не стыдилась слез. Проступавшее в каждом ее взгляде и жесте грядущее одиночество, виновником которого он невольно становился, было неизбежно.

– Игнатий, ты можешь остаться, – сказал я. – С оформлением документов тебе помогуть товарищи из ФСБ. Какая им разница?

– Двоеженство – великий грех. Я так не могу.

У Зо Лин подарил нам лодку, выдолбленную из кедра, с накладными бортами и бамбуковыми противовесами – аутригерами. Ее корма была почти доверху наполнена провизией, которой хватило бы по меньшей мере на две недели пути. Теперь мы могли плыть, не зная никаких забот, до самого Пьи, где у нас была назначена встреча с Анютой.

Мы решили двигаться безостановочно, меняя друг друга на веслах через каждые два часа. Таким образом, в сутки нам удавалось преодолевать расстояние в сто и более километров вниз по течению.

Вероятность нового рандеву с нашими азиатскими друзьями была ничтожно мала, а за судьбу Даши я особенно не переживал, потому что она находилась в руках людей своего отца, которые не могли причинить ей вреда. После многих месяцев нечеловеческого напряжения у нас наконец появилась возможность как следует отдохнуть, и мы вовсю ею пользовались: ловили рыбу, наслаждались живописными видами бирманской природы – субтропическими лесами, саванной с населяющим ее зверьем, общались друг с другом, разговаривая в том числе и на самые отвлеченные темы. Нас часто сопровождали симпатичные пресноводные дельфины, обитающие в Иравади: Садовский иногда подкармливал их мелкой рыбешкой. Пару раз нам повезло и мы увидели фазана аргуса, находящегося под охраной государства, и носорога, почти истребленного в Бирме. Единственное, что вызывало серьезные неудобства, характерные для этого времени года пыльные бури и желтый туман, с которым нам пришлось познакомиться еще по пути в Тибет. Почему-то именно в желтом тумане мы сбивались на религиозную тематику и забрасывали Игнатия вопросами, на которые он, как правило, затруднялся ответить. В такие дни каждый из нас явственно ощущал разлитую вокруг космическую жизнь, которая, как сказал Лейбниц, во всякое мгновение насыщена прошлым и чревата будущим.

– Что делал Бог до сотворения мира? – как-то спросил я.

– И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмой от всех дел своих, которые делал, и благословил Бог седьмой день и освятил его, ибо в оный день почил от всех дел Своих, которые Бог творил и созидал, – издалека начал Игнатий.

– И что он делал, когда ничего не делал? – неожиданно заинтересовался Садовский. – Чем он был занят по субботам?

– Все мы искуплены драгоценною кровью Христа, как непорочного и чистого агнца, предназначенного еще прежде создания мира. Вне времени все это существует предвечно, друзья мои. Нельзя представить себе Бога творцом, начиная с какого-то конкретного момента: Он творит всегда, ныне, и присно, и вовеки веков. Это мы находимся во времени, то есть в какой-то необратимой для нас последовательности событий. Бог включает в себя все временные отрезки одномоментно, в нем актуально только вечное сейчас. Прошлое, настоящее и будущее соединены в Боге неразрывно.

– Интересная мысль, – не удержался от замечания Садовский.

– Этот же вопрос, кстати, задавали себе современники Августина Блаженного, – добавил Игнатий.

– Современники Августина – это мы, – сказал Садовский.

– У нас в училище был друг по прозвищу Августин, – пояснил я. – Его блаженное высочество здесь ни при чем. Во всем виновата старая немецкая песенка...

– Вот оно что, – задумчиво проговорил Игнатий, думая о чем-то своем.

– Получается, сотворение мира – это часть какого-то предвечного цикла, который для нас протекает во времени?

– Именно так, – согласился со мной Игнатий.

– И ты не делаешь различий между божественной пустотой, в которой все происходило, и Богом Авраама? Между божественным Ничто и Христом?

– Ты имеешь в виду гипотезу Илии о боговоплощении Святого Духа?

– Да. Ведь и боги из чего-то состоят, из каких-то божественных частиц или волн.

– Тут я тебе не ответчик. Возможно, Илия в чем-то и был близок к истине. Но признать его правоту не могу. Иначе рушится Святая Троица. Упраздняется христианская вертикаль.

– А я все больше склоняюсь к мысли, что он со своим исламохристобуддизмом во многом был прав. Мне кажется, он был мессией. Он был неузнанным мессией...

Словеса мои в желтом тумане повисали гроздьями непотопляемого бреда.

Остался позади большой и шумный Мандалай, второй по величине город Мьянмы, скрылся за кормой Чаупадаун. Начались полувечнозеленые леса, настоящие джунгли, населенные макаками, тритонами, малайскими лягушками и всевозможными рукокрылыми. Более крупные звери почти не попадались нам на глаза. В окружении всей этой жутковатой экзотики мы чувствовали себя не совсем уютно. Однажды я принял кусок веревки за ядовитую змею – было темно, берег находился совсем близко – и, как ужаленный, отпрянул в сторону. Лодка при этом чуть не перевернулась. Садовский со всей дури треснул по «змеюке» веслом.

– Для профилактики, – пояснил он. – Раз в году и вервие кусается.

По мере приближения к Пьи я все чаще задумывался об Анюте. Предстоящая встреча с ней наполняла меня тревожными предчувствиями. Я опять, в который уже раз, запутался в своих женщинах. Все, связанное с Дашей, воспринималось теперь как захватывающее приключение, не более того, и хотя временами мне казалось, что острота испытываемых нами чувств достигла апогея, в глубине души я никогда не верил в возможность настоящей близости с ней. Даша – сексуальная девушка, думал я, и если бы вся наша жизнь состояла из непрерывных спариваний, как у кроликов в Кентукки, любовной игры и плотских утех, она была бы незаменимой подругой. Но нельзя сделать коитус, как бы великолепен он ни был сам по себе, смыслом своего существования. А с отведенной ей ролью вечной любовницы дочь Богуславского вряд ли когда-нибудь согласится. Эрос, как сказал один философ, сфера беззакония. Но никогда женщина не откажется от попыток надеть на мужчину строгий ошейник, узаконить отношения с ним, чтобы держать его на коротком поводке.