Книга Изобретение Мореля. План побега. Сон про героев - Адольфо Биой Касарес

другого, он чувствовал прилив ненависти, и ему становилось физически нехорошо. Он предпринимал массу усилий, лишь бы видеть ее и быть с нею.

XXVII

Было воскресенье. Под вечер Гауна, один в комнате, лежал в постели, глядел в потолок и курил, скрестив на спинке кровати ноги в шлепанцах, надетых на босу ногу. Клара осталась дома, чтобы побыть с доном Серафином, у которого «здоровье пошаливало». В семь Гауна пойдет ее навестить.

Они решили пожениться. К этому решению оба они пришли невольно, неотвратимо, никто первым ничего не предлагал.

Вернулся Ларсен. Он ходил в булочную за плюшками для мате.

– Мне достались только креольские булки. С ума сойти, сколько люди едят сдобы и хлеба! – воскликнул он, открывая пакет и показывая его содержимое Гауне, который едва взглянул в его сторону. – Хоть самому становись пекарем!

Не без зависти Гауна подумал, что мир его друга очень прост. И продолжал размышлять: действительно, Ларсен – человек незамысловатый, но в его характере проглядывает некое упрямство. Гауна не мог говорить с другом о своей девушке (по крайней мере, говорить непринужденно, без стеснения). До поездки за город – потому что Ларсен сторонился ее и явно не одобрял страсть, превратившую жизнь Клары и Гауны в некую тайну и в то же время сделавшую из нее публичное зрелище; он не одобрял эту и вообще любую страсть. После поездки – потому что познакомился с Кларой и теперь осудил бы малейшую неверность со стороны Гауны, никоим образом не понял бы его желания убежать. Быть может, Ларсен чувствовал такое дружеское расположение, такое уважение к Кларе, какого он сам не смог бы испытывать ни к одной женщине. Быть может, под простотой друга таилась деликатность, какую Гауне было не понять.

Если они не могут говорить об этом, вдруг подумал он, тут не целиком вина Ларсена. Друг не раз заговаривал о Кларе, но Гауна всегда менял тему. Любые слова, касавшиеся девушки, раздражали, почти обижали его. С Феррари, с которым они довольно близко сошлись, они часто обсуждали, горячо и с обилием примеров, какое это наказание – женщины. Конечно, все эти поношения в адрес женщин вообще в устах Гауны относились к Кларе. В такой форме он мог о ней говорить.

– Недурно же ты устроился, – дружески упрекнул его Ларсен, доставая из шкафа сосуд для мате. – Если ты не прикован к кровати, мог бы немного подрумянить хлебцы.

Гауна ничего не ответил. Он думал, что если кто-то и намекнул на целесообразность женитьбы, то это несомненно была не Клара и не ее отец. «Надо признать, – сказал он себе, – что вероятнее всего это был я сам». Наверное, в какой-то миг, будучи с ней, в порыве нежности, каким-то смутным образом он захотел жениться и тут же предложил ей выйти за него, чтобы ни в чем ей не отказывать, ничего не припрятывать для себя. Но теперь он не был уверен. Рядом с ней он был совсем не такой, как когда был один… Когда он был с ней, мысли, возникавшие у него, когда был один, казались ему такими надуманными, так сердили его, словно кто-то пытался приписать ему чужие чувства. Теперь, будучи один, он думал, что не должен жениться; через какое-то время, увидев ее, он поймет, что неизменное будущее в мастерской Ламбрускини и, что хуже всего, в собственном доме как-то отступит на задний план, просто исчезнет. Ему будет хотеться лишь одного: продлить миг, когда они вместе.

Гауна встал, достал из платяного шкафа оловянную вилку с гнутыми зубцами, насадил на нее хлебец и принялся обжаривать над примусом.

– Видишь, – сказал он, втыкая вилку во второй хлебец, – если бы я поджарил их раньше, они бы уже остыли.

– Твоя правда, – отозвался Ларсен и передал ему мате.

– Что ты будешь делать? – печально, через силу, спросил Гауна. – Что ты будешь делать, когда я съеду? Останешься здесь или переберешься куда-нибудь?

– А почему ты съедешь? – удивился Ларсен.

– Да после свадьбы, старик, – напомнил ему Гауна.

– Верно, – согласился Ларсен. – Я и не подумал.

Гауна вдруг рассердился на Клару. По ее вине что-то в его жизни отомрет и, что хуже, в жизни Ларсена тоже. Столько лет они прожили вместе, это стало для них спокойной привычкой; казалось, тот, кто нарушит ее, поступит плохо.

– Я останусь здесь, – сказал Ларсен, все еще слегка ошарашенный. – Хотя это будет дороговато, я предпочитаю остаться в этой комнате, чем искать другую.

– На твоем месте я поступил бы так же, – заявил Гауна.

Теперь была очередь Ларсена пить мате. Потом он торопливо сказал:

– Какой я дурак. Может, вы хотите эту комнату. Я не подумал…

От слова «вы» чувство злобы к Кларе усилилось. Гауна ответил:

– Нет, я ни за что не отобрал бы у тебя комнату. Кроме того, она для нас мала.

Произнеся «для нас», он рассердился еще больше.

– Я буду скучать по холостяцкой жизни, – продолжил он. – Женщины, как бы тебе сказать, обрубают нам крылья. Своими заботами они делают нас мнительными и даже немного «женовидными», как говорил наш немец в гимнастическом зале. Через несколько лет я буду домашним, как кот булочницы.

– Оставь эти глупости, – со всей искренностью отозвался Ларсен. – Клара не просто хорошенькая, она красавица и стоит куда больше, чем я, ты, булочница и ее кот. Скажи мне, когда ты перестанешь дурить?

XXVIII

Незадолго до темноты, когда Гауна уже собрался выходить, хлынул дождь. Молодой человек подождал в парадной, пока не прояснится, и вдруг увидел, как обычные цвета их квартала – зелень деревьев, светлая у эвкалипта, который вздрагивал всеми листьями на дальнем краю пустыря, более темная у параисо, росших вдоль тротуара, коричневатые и серые двери и оконные рамы, белые стены домов, охристо-желтый галантерейный магазин на углу, красные афиши, все еще извещавшие о провалившейся продаже земельных участков, синее стеклянное объявление в доме напротив – все эти краски неудержимо и враз заиграли ярче, словно охваченные каким-то паническим восторгом, поднявшимся из земных глубин. Гауна, обычно ненаблюдательный, отметил увиденное и подумал, что надо рассказать об этом Кларе. Примечательно, как воспитывает нас общение с любимой женщиной – впрочем, ненадолго.

Улицы были залиты водой, и кое-где на углах люди перебирались с тротуара на тротуар по скользким шатким дощечкам. На проспекте Техар он встретился с Пегораро. Тот, словно желая убедиться, что Гауна – не призрак, трогал его, хлопал по спине, обнимал, восклицая:

– Надо же, брат, откуда ты взялся? А то ведь совсем пропал…

Гауна ответил что-то неопределенное и попытался продолжить путь; Пегораро зашагал рядом.

– Давненько ж ты не приходишь в клуб, – отметил он, останавливая Гауну и разводя руки ладонями наружу.

– Давно, – согласился Гауна.

Он думал, как отделаться от Пегораро, не доходя до дома Колдуна. Ему не хотелось, чтобы приятель знал, куда он идет.

– Видел бы ты новую команду.