Книга Этажи - Олег Сергеевич Савощик

на спуск. Но принял ее гораздо позже.

Свободной ногой я ударил ребенка в живот. Еще раз – в грудь. Снова в живот. Бил со всей силы, с оттяжкой. Бил того, чья единственная вина – матерное слово на стене, которое он не успел стереть до прихода Самосбора.

«Заставила проживать дни из прошлого, разыгрывать по ролям, минуту за минутой».

Сколько раз за два цикла слизь заставляла его писать, стирать и снова писать на том же месте?

Пацан сдавленно пискнул от очередного удара и откатился к стене, прямо под букву «Й». Вовчик схватил меня за шкирку, потащил за собой. Мы бежали.

Били, пинали, отталкивали от себя склизкие руки с распухшими пальцами и продолжали бежать. Около АВП, где мы встретили Шилова, на полу все еще лежало несколько тюбиков. Вова случайно наступил на один; отлетел колпачок, выплеснулась зеленоватая слизь.

Опомнился я, только когда за нами захлопнулась герма. Во мраке было слышно лишь наше тяжелое дыхание. Щелкнул фонарик Вовчика. Пока бывший ликвидатор осматривал свой рюкзак – не разбились ли ампулы, – я прислонился к стенкам лифта, медленно сполз на пол. Сердце колотило по ребрам. Интересно, сколько ударов в секунду выдержит моя грудная клетка?

«Наблюдала, как за тараканами в банке…»

Я думал о словах застрявшего в нашем килоблоке Лазарева. Он говорил, что Институт один. Там изучают Гигахрущ, Самосбор, его последствия и одной только Партии известно, что еще.

Но что, если Самосбор изучает нас?

***

На этаже нас уже ждали.

– Вовчик, что за херня? – зарычал Гаврила. И, окинув нас беглым взглядом, добавил: – Сами все-таки ходили. Не поверили.

Тельняшка снял рюкзак с плеч, сказал:

– Я забрал столько, сколько мне нужно. Остальное ваше. Все по-честному.

Гавр взялся за лямку рюкзака, потянул, но Вовчик не спешил отпускать. Так они и стояли с поднятыми руками, глядя друг другу в лицо. Даже не моргая.

– Вова, ну ёб твою мать, опять?

– Я попросить хочу, – ответил тельняшка тихо. – Не знаю, что ты с этим делать будешь, да и знать не хочу. Прошу лишь хорошенько все обдумать…

– Дважды подумал.

– Подумай трижды! Одно дело мы… Там ампул на полроты. Помозгуй хорошенько, какие могут быть последствия.

– Разберусь, – буркнул Гавр и дернул рюкзак. Вова отпустил.

– Эй! – крикнул я здоровяку в спину. – Ты мне кое-что обещал.

– Позже, – бросил он, не оборачиваясь. – На связи.

Я хотел было сказать что-то еще, но позади скрипнула дверь, и высунулось раскрасневшееся, распухшее от слез лицо Алины.

– Что? – спросил я, чувствуя предательский холодок под ребрами.

– Сами посмотрите.

…Вовчик долго ощупывал посиневшие шеи, приподнимал веки и светил фонариком в зрачки.

– Дохляки, – подвел он итог.

– Вова, твою мать… – протянул я, стараясь не смотреть на ликвидаторов, лежащих в той же позе, в которой я их запомнил. – Полина же говорила тебе не капать столько!

– Не стони, малой, дай подумать.

Алина накручивала по комнате круги, грызла короткие ногти.

– Это всё. Конец, понимаете? Нас всех расстреляют. Поставят к стенке рядом. Мы убили ликвидаторов. Мы. Убили… – Она остановилась перед Вовчиком, ткнула его пальцем в грудь. – Нет! Ты убил!

Тельняшка скривился, сказал строго:

– Давай без истерик. Нас не видели, а значит, никого из нас здесь не было. Мало ли где эти двое могли достать бутылку и травануться? Значки мы оставим…

– А если видели? Если кто-то узнает меня… – начала Алина, но захлебнулась воздухом на вдохе, опустила голову.

Я подошел и прижал девушку к себе, почувствовал ее дрожь. Ее слезы текли по моей щеке, спускались за воротник.

Вовчик посмотрел мне в глаза и развел руками.

– Сваливаем, – сказал он сухо.

VI

Я курил, сидя на подоконнике и пытаясь рассмотреть за окном хоть что-нибудь. Не спускался сюда с тех пор, как забетонировали шахту лифта. Тогда стекло треснуло под моими ладонями, но не разбилось.

Сейчас папиросный дым горчил особенно погано.

…Мишаня вернулся в цех с перебинтованным запястьем. Сказал, что порезался. Но в нем поменялось что-то еще. Появился непривычный для взрослого блеск в глазах, будто откуда-то издалека, из детства, где скрипучие тросы лифта не вызывают страха, а побег от Самосбора кажется лишь игрой в прятки. С таким блеском дети мечтают о новой игрушке, цветных мелках, шахматах или резиновом мячике. Мечтают о чем-то хорошем.

– Вот ты, Серег, какие детали в этом квартале шлифуешь? – спросил он в столовой.

Я удивленно уставился в ответ.

– Ты знаешь, те же, что и в прошлом. Г-четырнадцать, Е-девяносто пять, П-одиннадцать…

– А знаешь, где потом их используют?

– Не-а, – пожал я плечами. Даже не интересовался никогда.

– На складе, между прочим, этого барахла девать некуда. А буквально вчера заведующий подписал накладную на перемещение «гэшек» – угадай куда? В литейку, на переплавку! – Выдержав паузу и удовлетворившись моим замешательством, Мишаня продолжил: – Сорок процентов производства – пустышка. Переливание из пустого в порожнее. Лишь бы мы были заняты хоть чем-то, работали, не поднимая головы. Такие дела.

Я задумался. Подобные мысли мелькали у меня в голове и раньше, опасные мысли, стоит сказать. Но почему Мишаня пришел к этим выводам именно сейчас и откуда в нем такая уверенность?

– Скоро все изменится, мужики, – говорил он на перекуре. – Чуйка у меня. Главное – не бояться.

Вадик косо поглядывал на дурацкую ухмылку товарища. Мы пытались разузнать, что все это значит, но Мишаня только отшучивался.

– Теперь можно не прятаться, – сказал он, блеснув напоследок глазами, и вернулся в цех.

А уже через час один из лучших спецов, что я знаю, оставил на станке два пальца. Замечтался. Мишаню отправили в медпункт. Обратно его уже вели через цех под конвоем ликвидаторов. Занятый работой, я не смог отойти от станка, чтобы увидеть лицо товарища: боялся ли он теперь, или блеск в его глазах стал только ярче?

Перекуры запретили до конца смены. И лишь в раздевалке до нас с Вадиком дошел слух, что под бинтами у Мишани был след от черной слизи.

Я вспомнил, что с подобного началась потасовка в пивной. И уверенное «теперь можно не прятаться». Мишаня мог быть на распределителе во время того Самосбора, мог слышать безумца в лохмотьях. Но то, что мог поверить его словам, мог так рисковать собой и своей семьей – в голове не укладывалось.

…Затушил окурок и собирался было уже вставать, когда в очередной раз взглянул на оконное стекло. Было в нем что-то неправильное, какая-то деталь, совсем очевидная и оттого незаметная, пока не присмотришься.

Трещины ровные. Стекло так не бьется. Если смотреть на все окно сразу, это незаметно, но если заострить внимание на какой-то отдельной части… Я понял, что уже с минуту не могу отвести взгляд, и легкие начинает жечь от нехватки кислорода. С усилием заставил себя вдохнуть.

Идеально прямые линии складывались в лабиринт. Будь тут карта Лазарева, можно было бы сравнить, но я был почти уверен, что линии на стекле совпали бы один в один.

– Иногда мне кажется, что их оставили здесь специально, –