Книга Мартовские дни 1917 года - Сергей Петрович Мельгунов

в качестве премьера является председатель Гос. Думы. Была еще повторная телеграмма Брусилова, направленная в 7 ч. веч. на ст. Дно на имя министра Двора и говорившая о гибельности в дни грозной войны для «отечества и царского дома» междоусобной брани. Грозные симптомы наступающей катастрофы выступали в сообщениях об «анархии» в Кронштадте, об убийстве главного командира порта адм. Вирепа и об аресте офицеров. Командующий флотом Балтийского моря адм. Непенин телеграфировал о необходимости пойти навстречу Гос. Думе, причем сообщал, что приказал объявить командам телеграмму Родзянко о создании Временного Комитета: «Считаю, что только таким прямым и правдивым путем я могу сохранить в повиновении и боевой готовности вверенные мне части». Далее шла отправленная в 2 часа 30 мин. депеша командующего войсками в Москве Мрозовского: «В Москве полная революция. Воинские части переходят на сторону революционеров». Вероятно, только в Пскове Царя достигла и та телеграмма брата, которую воспроизвел в воспоминаниях полк. Никитин по копии, снятой секретарем вел. кн. Джонсоном и сохраненной в семейном архиве кн. Брасовой. Вот она: «Забыв все прошлое, прошу тебя пойти по новому пути, указанному народом. В эти тяжелые дни, когда мы все русские так страдаем, я шлю тебе от всего сердца этот совет, диктуемый жизнью и моментом времени, как любящий брат и преданный русский человек». Надо думать, что Царь получил и письмо начальника английской военной миссии ген. Вильямса, помеченное 1-м марта. Он, как человек «беспредельной и искренней преданности», писал, что во время всех волнений, которые он видел «в разных государствах», всегда лучшим средством было – иметь «отдушину» – во всех государствах бывают времена, когда необходимо иметь «бархатную перчатку на железной руке». «Не подлежит сомнению, – говорил «не политик и не дипломат, а старый солдат», – что в основе настоящих волнений имеются немецкие козни, но козни эти могут быть уничтожены… Мне кажется, что настало время призвать народ Ваш помочь Вам нести ту громадную тяжесть, которая лежит на ваших плечах». Вильямс говорил о «свободе слова в парламенте», о правительстве, избранном народными представителями.

Так как от Родзянко была получена телеграмма, что он не приедет, то функции посредника должен был взять на себя Рузский. «Я стал доказывать Государю, – рассказывал Рузский вел. кн. Андрею Вл., – необходимость даровать ответственное министерство, что уже, по слухам, собственный Е. В. конвой перешел на сторону революционеров, что самодержавие есть фикция при существовании Гос. Совета и Думы и что лучше этой фикцией пожертвовать для общего блага. Государь отвечал, что “не знает, как решить, что скажет юг России, казачество”». По записи рассказа Рузского, сделанной Вильчковским также в Кисловодске, основная мысль Николая II заключалась в том, что он «ответственен перед Богом и Россией за все, что случилось и случится». Рузский старался доказать, что следует принять формулу: «Государь царствует, а правительство управляет». Государь возражал, что «эта формула ему не понятна, что надо было иначе быть воспитанным, переродиться, и опять оттенил, что лично не держится за власть, но только не может принять решение против своей совести и, сложив с себя ответственность за течение дел перед людьми, не может считать, что он сам не ответственен перед Богом».

В момент беседы, которая происходила «глаз на глаз», пришла из Ставки новая телеграмма Алексеева, переданная около 10 час. веч. Неутомимый нач. штаба, повторяя аргументацию предшествовавшего своего сообщения, предоставлял на усмотрение Царя проект манифеста, умоляя немедленно его опубликовать. Ново в постановке вопроса было то, что в манифесте уже определенно говорилось об «ответственном перед представителями народа министерстве», составить которое поручалось председателю Гос. Думы. Рузский говорил Андр. Вл., что телеграмма Алексеева решила дело: «Не знаю, удалось ли бы мне уговорить Государя, не будь телеграммы Алексеева, – сомневаюсь». Царь дал согласие и сказал, что напишет сейчас телеграмму. Рузский ушел, и через некоторое время ему была доставлена телеграмма на имя Родзянко, в которой ответственное министерство формулировано было как раз в соответствии с одной из указанных выше модуляций применительно к войне. По словам Рузского, там было сказано: «Поручаю вам сформировать новый кабинет и выбрать министров, за исключением военного, морского и ин. дел». «Тогда я обратился к Воейкову, – продолжает Рузский по записи Андр. Вл., – с просьбой доложить Государю, что мне он говорил о даровании ответственного министерства, а в телеграмме сказано лишь о сформировании нового кабинета, без указания, перед кем он ответствен, Воейков вытаращил на меня глаза, заерзал на диване и очень неохотно пошел к Государю. Я остался ждать. Ждал час, потом второй и ничего196. Тогда я попросил одного из адъютантов сходить и доложить Государю, ждать ли мне или можно уехать в штаб. Я чувствовал себя не совсем хорошо, да еще безумно устал и еле держался на ногах. Пока адъютант ходил и докладывал, остальные лица свиты стали обсуждать положение, и, когда узнали, что Государь согласен даровать ответственное министерство, все обрадовались, уверяя, что давно говорили, что это необходимо было сделать. Кому они об этом говорили, я так и не узнал». Вероятно, в течение этой беседы и были произнесены горькие и резкие слова старого главнокомандующего, отмеченные мемуаристами из свиты и занесенные в дневник Дубенского197. На вопрос: «Что же делать?» Рузский, между прочим, сказал: «Ну, господа, поздно, ничего нельзя теперь – теперь нужно сдаваться на милость победителя и согласиться на те условия, которые предложены…» Дубенский в воспоминаниях, написанных в эмиграции, отнеся беседу с Рузским на первый момент приезда в Псков, изобразил характер беседы в духе ином, чем Рузский. По его словам, Фредерикс, сказав Рузскому, что решено дать ответственное министерство, просил его помочь Царю. «Теперь уже поздно. Я много раз говорил, что необходимо идти в согласии с Гос. Думой и давать те реформы, которые требует страна. Меня не слушали. Голос хлыста Распутина имел большее значение. Им управлялась Россия, – с яростью и злобой говорил ген.-ад. Рузский». «После разговора с Рузским мы стояли все потрясенные и как в воду опущенные. Последняя наша надежда, что ближайший главнокомандующий Северным фронтом поддержит своего Императора, очевидно, не осуществится. С цинизмом и грубою определенностью сказанная Рузским фраза: “надо сдаваться на милость победителя”, все уясняла и с несомненностью указывала, что не только Дума, Петроград, но и лица высшего командования на фронте действуют в полном согласии и решили произвести переворот… Ген.-ад. К.Д. Нилов был особенно возбужден, и, когда я вошел к нему в купе, он, задыхаясь, говорил, что “этого предателя Рузского надо арестовать и убить,