Книга Всё, всегда, везде. Как мы стали постмодернистами - Стюарт Джеффрис

сказал об этом:

Все человеческие существа придерживаются того запаса (набора) слов, которые они употребляют для оправдания своих действий, убеждений и своих жизней. Мы выражаем с помощью этих слов похвалу своим друзьям и презрение к своим врагам, свои планы на будущее, свои глубочайшие сомнения и самые возвышенные надежды. <…> Я буду называть эти слова «конечным словарем» личности. <…> Эти слова определяют, как далеко он может идти с языком; по ту сторону слов — лишь беспомощная пассивность или обращение к насилию.[362]

В качестве тарана против таких убеждений Рорти предложил нечто типично постмодернистское: иронию. Ироничен для Рорти тот, кто сомневается в существовании одного конечного словаря, так же как сомневается в существовании такой вещи, как абсолютная истина или реальность, независимая от нас. Он определяет его — ироника — так:

«1) он всегда радикально и беспрестанно сомневается в конечном словаре, которым он пользуется в настоящее время, потому что на него уже произвели впечатление другие словари — словари, которые принимались за окончательные людьми или книгами, с которыми он столкнулся;

2) он признает, что аргумент, выраженный в его сегодняшнем словаре, не может ни подтвердить, ни разрешить этих сомнений;

3) поскольку он философствует о своей ситуации, он не думает, что его словарь гораздо ближе к реальности, чем другие, или что он находится в соприкосновении с силой, отличной от него самого»[363].

Но это скорее делает постмодернистов безобидными фигурами, лишенными реальных обязательств и счастливо плавающими в теплом, безбрежном и бездонном океане иронии. Даже такой марксистский критик постмодернизма, как Терри Иглтон, признавал, что постмодернизм больше чем ирония. Политика постмодернизма также предполагает «выход на передний план теоретической сцены миллионов людей, которые были брошены и отвергнуты как самой системой, так и зачастую традиционными левыми»[364].

Традиционному марксизму практически нечего сказать о тяжелом положении женщин, цветных или геев. Даже так называемые новые левые, которых в 1960-х годах возглавил Герберт Маркузе, оказались сомнительным явлением. В 1964 году Маркузе в своей книге Одномерный человек писал, что современный пролетариат слишком привык к материальным благам, чтобы выполнить свое явное переназначение по свержению власти капитализма. Революцию придется вести с помощью новой армии, состоящей из тех, кого он называл «прослойкой отверженных и аутсайдеров»: женщин, борцов за гражданские права, студентов. Однако по крайней мере некоторые из этих групп не желали, чтобы их вербовал присоединиться к революции старый белый мужчина-марксист.

II

Среди скептиков была и мыслительница-феминистка Кейт Миллетт, известная своей книгой 1970 года Политика пола. Когда в 1975 году Маркузе и Миллетт одновременно преподавали в Калифорнийском университете в Сан-Диего, Миллетт, получавшая стипендию женского центра университета, сказала о Маркузе: «Создается впечатление, и я уверена, что оно непреднамеренное, политического оппортунизма. Удачное время, женское движение хорошо ладит с нами <…> давайте используем его в нашей вечной борьбе, нашей великой священной войне, чтобы приблизить крах капитализма. Женщины привыкли к тому, что их используют»[365].

Но вместо того, чтобы быть кооптированным в чью-либо идею о революции, те, кто до сих пор были брошенными и отвергнутыми, создали свою. И одной из лидеров этих революционеров стала Джудит Батлер, чья книга Гендерное беспокойство: феминизм и подрыв идентичности была опубликована в 1990 году. Батлер подвергла сомнению понятие стабильной сексуальной идентичности и тем самым бросила вызов гетеронормативной ортодоксии. В этом она следовала за подсказкой, которую французская философ-феминистка Симона де Бовуар дала в книге Второй пол в 1949 году, а именно: «Женщиной не рождаются, ею становятся»[366].

Для Батлер это утверждение задало пространство для размышлений о том, что, хотя человек может анатомически родиться женщиной, из этого не следует, что он будет идентифицировать себя или видеть себя в этом гендере. «Если утверждение Бовуар о том, что человек не рождается, а, скорее, становится женщиной, всё же верно, то из него следует, что сам термин „женщина“ отражает процесс, становление, конструирование, и о нем нельзя с полным основанием сказать, что оно началось или закончилось»[367]. Для Батлер гендер не является врожденным свойством: только оттого, что вы родились с пенисом или вагиной, еще не означает, что вы будете идентифицировать себя как мужчина или женщина соответственно. Вместо этого человек исполняет свою гендерную роль в соответствии с социальными нормами. Такая возможность открывает путь к мысли, что пол человека не может определять его гендер, — действительно, некоторые люди идентифицируют себя с гендером, отличным от их физиологического пола. Некоторые люди могут не идентифицировать себя ни с одним из традиционных полов, но считают себя гендерно изменчивыми, флюидными, либо неким промежуточным гендером, либо вообще лишенными гендера.

Что еще более революционно, Батлер сомневается даже в том, что различие между полом и гендером является различием между биологическим фактом и культурной конструкцией. По ее мнению, очевидное существование пола до дискурса и культурного навязывания является лишь следствием функционирования гендера: «Нам назначают пол, к нам обращаются по-разному, выражая определенные ожидания в отношении поведения того или иного гендера, и мы сформированы в рамках институтов, которые воспроизводят нашу жизнь с помощью гендерных норм. Таким образом, мы всегда „сконструированы“, причем способом, который не является нашим выбором. И при этом всё же мы все стремимся создать свою жизнь в социальном мире, где условности меняются и где мы изо всех сил пытаемся найти себя в рамках существующих и развивающихся условностей. Это говорит о том, что пол и гендер „сконструированы“ таким образом, который не является ни полностью определенным, ни полностью выбираемым, а скорее заключен в бесконечном противоречии между детерминизмом и свободой»[368].

Проблема здесь в слове «назначить» с его коннотациями произвола бюрократического властного решения. Но если утверждение состоит в том, что родители обращаются с ребенком после его рождения как с мальчиком или девочкой на основании того, каким они считают пол ребенка, это может показаться бесспорным: действительно, эксперименты показали, что, увидев плачущего ребенка, родители определят его поведение как свидетельство страха, если они считают, что это девочка, и как свидетельство гнева, если думают, что это мальчик. Однако Батлер, похоже, не делает этого различия, когда говорит о назначении пола. Она, как кажется, хочет возразить, что у младенцев нет определенных наклонностей или способностей до того, как у них появится опыт жизни в гендерном обществе.

Эта мысль до сих пор возмущает многих ученых и врачей, для которых пол является биологическим фактом, а рождение человека мужчиной или женщиной — вопросом биологии, а именно наличием или отсутствием