Книга Закон тени - Джулио Леони

— Это был один из людей, приставленных к бомбардам?

— Да, ваше преосвященство. Подумать только, ведь они должны быть самыми преданными! Но в Риме мало кто знаком со всеми этими техническими новшествами. Приходится выписывать людей со стороны. Этот человек родом из Неаполитанского королевства, но много лет жил в Риме, и правитель решил, что ему можно доверять.

— Неосмотрительный глупец! Вот если бы я мог командовать назначением этих чучел огородных! — прошипел кардинал с презрительной гримасой.

— Когда его обыскивали, нашли вот это. — Инквизитор протянул кардиналу смятый, забрызганный кровью листок. — Он пытался порвать листок, прежде чем нам удалось его связать. Но то, что осталось, говорит о наличии в Риме заговора.

Родриго Борджа взял протянутый листок, стараясь не прикасаться к пятнам крови, пробежал глазами те несколько строк, которые поддавались прочтению, и взглянул на инквизитора.

— Здесь имена, которые ни о чем не говорят, ваше преосвященство. Несколько аббревиаторов. Несколько ремесленников. Мелочь.

— Кроме одного, — тихо произнес кардинал, указав пальцем на одно из имен.

Инквизитор кивнул в знак согласия.

— Антонио Перфетти. Знаменитый ученый. Подданный герцога Калабрии.

Родриго Борджа поморщился.

— Нам следует заняться не собакой, а ее хозяином. Альфонсо Арагонский! Вот дьявол ненасытный! Он что, хочет в ожидании момента, когда можно будет взойти на отцовский трон, выкроить себе здесь, среди памятников Рима, персональное царство? А может, и не он один. Перфетти из Неаполя. Пико из Флоренции… Кто там еще исповедовал пленника?

— Это стойкий человек, преданный своему покровителю. Заставить его говорить будет нелегко. Поэтому его и заперли рядом с залом истины.

Пройдя через двор и войдя под портик, кардинал усмехнулся:

— Зал истины! Не думаю, что под этими сводами прозвучало хоть одно слово правды!

Инквизитор бросил на него удивленный взгляд.

— Почему вы так говорите, ваше преосвященство? Никто еще не вышел из подземелий, не сделав полного признания. И его святейшество часто хвалил…

Кардинал резким жестом заставил инквизитора замолчать. Перед ними была лестница, ведущая вниз, в подвалы здания. Они быстро спустились, впереди Квинтон, за ним Борджа, и оказались в отвратительном помещении, где уже ждал какой-то человек в кожаном переднике.

— Что вы с ним сделали? Он заговорил?

— Его заковали в цепи и подвергли первой стадии допроса, — ответил заплечных дел мастер, нервно потирая руки о передник. — Но мы ожидали ваше преосвященство, чтобы приступить к дальнейшим ступеням процедуры pro veritate[66].

Кардинал оттолкнул его, освобождая себе путь в следующее помещение. Чтобы туда войти, надо было спуститься еще на полдюжины ступеней. В нос ударила страшная вонь. Чад от горевших на стенах факелов ее только усиливал, делая совершенно непереносимой. За столом, предназначенным для обвинителей, никого не было. В комнате вообще никого не было. Только окровавленное тело, привязанное веревками к грубо сколоченной кобыле[67].

Человек тихо стонал. Никакой другой звук не пробивался сквозь избитые губы, превратившиеся в сплошной лиловый синяк.

Кардинал с ледяным лицом повернулся к инквизитору:

— Так вы рискуете убить его прежде, чем он скажет то, что мы хотим знать!

Тот покачал головой, уверенный в себе.

— Инквизиция произвела только первое, самое легкое воздействие. Никакой опасности нет. Мы не какие-нибудь варвары, как немецкие доминиканцы. Рядом всегда находится хирург курии, чтобы удостовериться, не задет ли какой-либо из жизненно важных органов. Если вы боитесь за жизнь пленника, то будьте спокойны.

— О чем вы его спрашивали?

— Ни о чем.

— Как это? — воскликнул пораженный кардинал.

— Таков обычай, установленный в деле выяснения истины. Только полное и добровольное признание, не обусловленное ожиданиями подследственного, может вернуть душу грешника к той абсолютной чистоте, коею она наслаждалась до впадение в заблуждение. А также уверить мастера наказания в том, что в момент признания подследственный не взял на душу грех его разжалобить. Ни о чем не спрашивать — это и есть корень истины.

— Но если вы не зададите этому бедолаге вопрос, на что же он будет отвечать?

— Хитрый грешник хранит свою тайну во внутренностях, закрывая ее щитом сердца, легких и печени. Истина перемешана в нем с самыми глубинными жидкостями тела и составляет единое целое с кровью и желчью. Но когда щит ослабеет и падет, истина вырвется из его уст, подобно звонкому потоку чистой воды. Надо только подождать.

— Нет у нас времени ждать, нет времени на ваши сложные процедуры. Оставьте меня наедине с подследственным.

Инквизитор вздрогнул так, точно ересь, заключенная в теле узника, вдруг перелилась через край и задела князя Церкви.

— Ваше преосвященство, но есть же правила…

— Есть такие времена, брат мой, когда правила подчиняются обстоятельствам. Церковь есть правило, а Церковь здесь представляю я! Повторяю: оставьте меня наедине с подследственным, — прошипел кардинал, бросив короткий взгляд на свиту.

Квинтон, словно услышав беззвучный приказ, шагнул вперед, держа руку на эфесе шпаги.

У инквизитора в злобной гримасе свело челюсти, но он склонил голову в знак покорности. Медленно повернувшись и не произнеся больше ни слова, он прошествовал к двери, сделав заплечных дел мастеру знак следовать за ним.

Оставшись один с Квинтоном, Родриго Борджа подошел к связанному человеку, который все так же тихо стонал. Кардинал взял его за волосы и вынудил поднять голову и посмотреть на себя.

— Откуда ты родом?

Пленник с трудом приоткрыл заплывшее веко, за которым блеснул налитый кровью глаз. Вряд ли он что-нибудь видел, но голос кардинала до него дошел, потому что пленник повел головой, словно ища источник звука. Из разбитых губ послышалось только какое-то слабое блеяние.

— Из Неаполя, мы знаем. Зачем ты собрался навредить замку? С кем должен был встретиться и для кого предназначалось это «послание»? Что замышляется в Неаполитанском королевстве? Говори! Тогда сможешь выйти отсюда целым и невредимым. Вот тебе мое слово, крепкое, как если бы это был наш смертный час.

В полузакрытом глазу узника блеснула искра жизни. Кардинал почувствовал, что его обещание пробило брешь в стене отчаяния.

— Умер… умер… — пробулькал хриплый голос сквозь узкую щель в разбитых губах. — Он мертв… — снова повторил узник, словно в этом слове сосредоточился весь рассказ, который он был не в силах произнести.