Книга Северный крест - Альманах Российский колокол

толкованіе позабылось, и представленіе о Персеѣ, и Тесеѣ, и Орфеѣ, и Гераклѣ, равно и о Аріаднѣ, и Евридикѣ чѣмъ далѣе, тѣмъ менѣе имѣло въ себѣ что-либо отъ М. и отъ Дѣвы. Къ сему добавимъ слѣдующее: подъ знакомъ искорененія духа М., премного неугоднаго и неудобнаго для сферъ дольнихъ, и стоялъ міръ оттолѣ; или – на иной ладъ – словами Великаго Инквизитора: «Зачѣмъ же Ты пришелъ намъ мѣшать? Ибо Ты пришелъ намъ мѣшать и самъ это знаешь». Именно потому были исконныя еще минойскія преданія претворены греками въ легенду о Дедалѣ и Икарѣ – въ назиданіе: высоко взлетишь – погибнешь; кромѣ того, позднѣе греки связывали М. и…Фаэтона: снова – въ назиданіе. Вокругъ этой же идеи вращалась и сущность древнегреческой трагедіи: не дѣлай, не безумствуй, не богоборствуй: дерзость есть величайшій грѣхъ и равна она дерзосердію. Далѣе – черезъ лабиринтъ вѣковъ – слѣдовалъ «прогрессъ» – «отъ музыки къ демократіи» (словами Т.Манна), или же – отъ ризы, тоги и фрака къ майкѣ[9]… – Эпохи позднія промѣняли сознательное на безсознательное, духъ – на тѣло, смыслъ – на безсмыслицу. Но всё же духъ М. на тотъ или иной ладъ въ рѣдкіе миги многажды себя еще являлъ.

Наша книга для того и понадобилась, чтобы читатель не заблудился въ лабиринтѣ духа и не былъ сраженъ Минотавромъ (коимъ можетъ предстать и Ариманъ и самъ Іалдаваофъ) или же подобно Европѣ не былъ похищенъ Быкомъ, но милостію Дѣвы – и ея нити, дозволяющей подняться прочь отъ земли, – былъ бы вырванъ изъ темницы Мы и изъ узилища Плоти, будучи спасенъ отъ вѣяній дольнихъ правителей. Нить сія – Слово, мостъ межъ духомъ и плотью, межъ горнимъ и дольнимъ, Слово, единственно и дозволяющее не повторять съ мѣрнымъ постоянствомъ судьбу (по одному воззрѣнію) финикійской принцессы Европы, похищенной, по повѣрьямъ сѣдыхъ временъ, однимъ дольнимъ властителемъ (Зевсомъ, породившимъ съ нею Миноса, Радаманта и Сарпедона, коихъ воспитывалъ съ нею, однако, Астеріонъ, ставшій позднѣе ея мужемъ, нарицаемый на Критѣ минойскомъ – Акеро), имя чье восходитъ къ финикійскимъ словамъ «темнота», «заходъ солнца», «западъ», «вечеръ», – но скорѣе не разыграть роль, но быть: тирскимъ царевичемъ Кадмомъ, ея братомъ, по одной легендѣ, отправившимся на западъ за своей украденной сестрою и попутно принесшимъ въ греческія земли письмо, зачавъ, такимъ образомъ, всю европейскую культуру, и имя чье восходитъ также къ финикійскимъ словамъ, означающимъ «древній», «восточный». – Словомъ, въ діалектикѣ Запада (Европы) и Востока (Кадма) – быть Востокомъ, гдѣ Солнце встаетъ, а не заходитъ; зачинать Солнце, быть Солнцемъ, – словомъ, быть М. – въ личной судьбѣ. – Словомъ, Ex oriente lux.

Слово собираетъ внимательнаго вкругъ написаннаго, дабы сѣмена Вѣчности проросли или блеснули въ вѣчной душѣ вчитывающагося. Надъ Словомъ Время не властно, оно, единственное существующее въ дольнемъ нашемъ мірѣ, не распято двумя пересѣкающимися и образующими собою Крестъ линіями: Временемъ и Пространствомъ; послѣднія созидаютъ дольній, тлѣнный сей міръ; они суть законы, но надъ Словомъ не властны они. Слово есть окно въ Вѣчность, и нарисовано оно ея мазками, а не мазками Времени и иныхъ дольнихъ правителей. Оно отверзаетъ врата къ незакатному, оно темно, но сквозь него лучитъ себя свѣтъ: нездѣшній свѣтъ; надъ нимъ всходятъ два Солнца: здѣшнее и тамошнее; оно безстрастно, но порождаетъ страсть. Оно возмогло во время сѣдое быть зерцаломъ Вѣчности, чрезъ которое мы зрѣли ужасающее Око Божье, лучащее и изливающее Огнь. Потому у генія остріе Вѣчности – на кончикѣ пера. Геній выше ангеловъ и человѣка уже потому, что пребываетъ въ Богѣ, но послѣднее возможно въ мигъ творчества, въ мигъ отвращенія взора отъ Тли. Что возмогло бы быть ближе къ Слову воплощенному (хотя слово безсильно описать Его), нежели слово того, чье сердце устремлено горѣ? Устремленные долу и слово ихъ, напротивъ, не достигаютъ Слова воплощеннаго.

Таково мое песнословіе Слову.

* * *

Неспокойнымъ сномъ спитъ древность бездонная и – всегда! – ждетъ взора нашего, на нее обращеннаго, живого нашего участія, сердца открытаго вѣяніямъ временъ сѣдыхъ. Человѣчество пробѣжало годины долгія, вѣка, но не узрѣло тѣ событія, бывшія во времена почти допотопныя, когда многое зачиналось…но, заченшись, вдоволь не расцвѣло. Мы обращаемъ взоръ читателя въ древность достопамятну – минуя всю пѣну дней, всю суету суетъ, всю тщету человѣческую – длиною въ полубесконечность – сквозь туманы и мглу, сквозь прахъ давно ушедшаго и въ Лету канувшаго, сквозь лабиринтъ вѣковъ – къ впервые явленному Свѣту неизреченному. Но мы не желаемъ цѣловать ту землю, гдѣ онъ впервые казалъ Себя, блеснувши намъ Солнцемъ тамошнимъ – не здѣшнимъ; но всё жъ туда, туда гонитъ насъ Духъ…прочь отъ уходящей изъ-подъ ногъ земли – нынѣ; прочь, прочь отъ сгибшей, мертвой нашей дѣйствительности, похоронившей лучъ божественный, невоспѣтый по милости бога слѣпого, лучъ неузнанный, неизглаголанный…Да будемъ же мы, изгнанники, ввергнутые жительствовать въ чужбинахъ, во времена умножившихся беззаконія и безчинства, – впервые вернувшимися: на родину. Ибо мы – путники, вынужденные вкушать перезрѣвшіе, гнилые плоды: такъ узримъ же сѣмя Божественное, сѣмя прорастающее, узримъ первые всходы того, что будетъ жительствовать, зрѣть и плодоносить тысячелѣтія: сокрыто, потаенно – для многихъ, слишкомъ многихъ – при жизни духоносца…

Потому опуская лотъ свой въ бездну временъ и единовременно съ этимъ удаляяся отъ той послѣдней имѣющей быть точки, когда по слову Апокалипсиса «…времени уже не будетъ» (10: 5–6), отъ конца исторіи (представляется: днесь уже самая исторія есть исторія конца – но не исхода), мы нынѣ не имѣли цѣли достигнуть дна, ввергнувши лотъ, взору недоступный, въ древность незапятну, поэтому остановились на томъ, гдѣ и когда вышеназванное впервые себя выказало и впервые было опознано самимъ собою: на Критѣ, еще мало знавшемъ тогда младое, дикое, буйное (однако, волевое, доблестное, храброе, не погрязшее въ изнѣженности, какъ минойцы) племя ахейцевъ, мало по малу заселявшихъ Критъ и тѣмъ его покорявшихъ, за одно поколѣніе до эпохи царя Миноса, владыки морей и, какъ считается, сына Зевса и Европы, мужа Пасифаи, отца Федры, Аріадны и иныхъ, самодержца извѣстнѣйшаго изъ всѣхъ царей критскихъ, давшаго названіе цивилизаціи, нареченной впослѣдствіи минойской, коей онъ правилъ мудро и долго (а послѣ сталъ онъ судьей умершихъ душъ въ Аидѣ), что привело – среди прочаго – и къ знаменитой критской талассократіи, или къ едва ль не безраздѣльному критскому владычеству на восточныхъ областяхъ моря, тысячелѣтія спустя нареченному Средиземнымъ; на Критѣ, гдѣ въ сѣдой древности юные Аполлонъ и Діонисъ свершали подвиги, гдѣ подвизался позднѣе Гераклъ, гдѣ Деметра любила Іасіона; гдѣ, наконецъ, родился и умеръ Зевсъ, гдѣ возлежалъ онъ съ Европою, зачиная тройню божественную – Радаманта, Сарпедона, Миноса –