Книга Хор мальчиков - Вадим Фадин

Так оно и вышло, но сначала ему досталось немножко удовольствия. В вагоне через проход от него расположилась молодая женщина, и Литвинов, будто бы уставившись в окно, безнаказанно любовался её профилем. Она всё что-то писала, писала на больших, как для машинописи, листах, и он не назвал бы это письмами, оттого что видел не первую, с обращением, страницу, а одну из следующих, записанную сплошь, но с абзацами: письма пишутся иначе, подумал он, предположив теперь то ли журнальную статью, то ли даже нечто художественное. Незнакомка строчила довольно бодро, лишь изредка задумываясь на минутку, и Литвинов невольно прикинул, что здесь, при нём, она успела насочинять не меньше двух или трёх книжных страниц; при такой ежедневной работе за год мог бы получиться толстенный том (да что там, и за полгода набралась бы приличная книга). Это оказалось настоящим открытием — такая простая арифметика! Михаил Борисович не понимал, как раньше ему не приходило в голову заняться подобными подсчётами; в итоге он потерял время. При старой власти за извод бумаги даже платили деньги, и писатели недаром считались богатыми людьми. Неважно было, какого сорта продукция выходила из-под пера (неважно — ему, читавшему мало), но само по себе это занятие, писательство, при всей своей бесполезности считалось достойным. Последнее было больным местом Михаила Борисовича: в новой, германской жизни его как раз то и смущало, что никак не удавалось придумать себе нестыдное дело и приходилось жить на казённую милостыню, как бы она там ни называлась. «Только подумать, — сокрушённо повторял он чуть ли не ежедневно, — кем я был в совке — и кто я здесь!»

Однажды Михаил Борисович всё-таки признался себе: «Я, правда, сам виноват: расслабился». Непривычное отсутствие каких бы то ни было обязанностей оказалось чрезвычайно приятной вещью: всякий день можно было посвящать себе и, сладко мечтая сделать под старость карьеру в Германии, лениво откладывать первый шаг — со дня на другой день, с понедельника на понедельник. Заявить о себе он собирался просвещением аборигенов — чтением лекций об известных ему основах лучшей в мире педагогики. Он надеялся, что этим подвигнет немцев на перестройку системы образования, хотя бы — начального. От соседей по хайму Литвинов был наслышан о странностях здешних школ: говорили, будто ученики не только не знают имени, скажем, немца Энгельса, но и таблицу умножения проходят едва ли не в пятом классе. Бывший доцент советского педагогического института вполне мог бы прочесть коллегам целый курс — и тем приблизиться к прежнему своему положению. Оставалось лишь выучить немецкий, но на то у него и были впереди шесть месяцев обязательных курсов.

Во всём, однако, имелись свои плюсы. Вот и между тем, чем он был и чем стал, уложилась совершенно уникальная история — его приключения и мытарства, каких хватило бы на пятерых: Литвинов приобрёл бесценный опыт, которым нечестно было бы пользоваться в одиночку, а следовало поделиться — если бы знать, как и с кем. Созерцание соседки в поезде навело на удачную мысль: рассказать такой, как она, писательнице или прямо надиктовать для немедленной публикации много интересного о своём отъезде из России — хотя бы о хамстве милицейских чинов в родном городе или в Бресте — таможенников, заставивших его с женой, выгрузив на перрон весь багаж, тащить эти два десятка мест в досмотровый зал (спасибо, подвернулся случайный мужик на электрической тележке, да и тот помог не задаром, совсем не задаром, так что и сомнение возникло, случайный ли). В таком рассказе не умолчать было био двухэтажной кровати в общежитии, делавшей каморку до того похожей на купе вагона, что ему иногда казалось, будто путешествие не окончено и он едет и едет, забытый всеми на своей верхней полке; жена, как нарочно, подшучивала, спрашивая на ночь, куда их повезут нынче и какая остановка будет следующей. Михаил Борисович рассказал бы и о позорной подачке, которую вынужден сейчас регулярно принимать от немцев, и о том, что никому из нового начальства нет дела до его прежних заслуг. Это был его долг: открыть людям глаза на тяготы эмиграции — и ещё кое на что, посложнее.

Литвинову решительно не давала покоя эта ничтожная страница, одна из тех трёхсот шестидесяти, которые он мечтал надиктовать за год — пусть не сегодняшней попутчице, но кому-нибудь даже ещё пособлазнительнее. Он надеялся, что за такой срок и с такой сотрудницей непоправимо увязнет в романе (не в рукописи, не в сочинении, нет), и сама по себе старая как мир идея выглядела недурной — обзавестись помощницей, выбрав по внешности, а не по способностям к письму, которые у всех примерно одинаковы; когда-то он, казалось, и сам подавал надежды — недаром говорят, что почти каждый в отрочестве переболевает стихами. Такая болезнь, к счастью, имеет свойство проходить — прошла и у него (Михаил Борисович давно не вспоминал об этом несерьёзном увлечении, но что было, то было, он и здесь не отстал от других). Ничто, однако, не исчезает бесследно; недаром он в своё время, готовясь к лекциям, легко исписал, наверно, сотни страниц, а если сегодня и размечтался о помощнице, то скорее из смущения будущей переменой жанра: о публичных выступлениях ему предстояло забыть по меньшей мере на полгода — пока не выучит язык и не распростится наконец с общежитием. Одновременно должно было бы закончиться и надоевшее хождение по немецким конторам: Клемке водила свою группу из одной в другую чуть ли не через день, как на работу, и российское консульство было, пожалуй, единственным местом, на посещении которого она не настаивала.

В чужом городе Литвинов не заплутал: ему толково объяснили дорогу, вдобавок снабдив картой и указав верный ориентир — каменных львов, возлежащих напротив консульского подъезда, через дорогу. Лишь в одном месте он едва не свернул в сторону, ненадолго соблазнившись изящной вывеской бара: знал, как хорошо бывает начинать день с рюмочки. Жена придерживалась других взглядов, но Михаил Борисович прощал её, неопытную, и выходил из положения, устраивая тайники. Теперь, например, его бутылка хранилась в другой квартире, у Бецалина, что было надёжно, однако неудобно; сегодня, не посмев потревожить соседа в ранний час, он вынужден был искать, куда бы завернуть по пути, а найдя подходящее на вид заведение, шагнул было к дверям, но вовремя обратил внимание на вывешенный у входа прейскурант — и запнулся: цены, по его мгновенному подсчёту (что-что, а такие вещи он вычислял быстро), были втрое выше магазинных.

— Проклятые буржуи, — привычно ругнулся Литвинов, запоздало сообразив в утешение, что негоже являться в присутствие, свежо попахивая шнапсом.

Раздумывая над незадачей, он побрёл дальше, позабыв свериться с картой и оттого — с ощущением, что придётся идти и идти, до вечера, до бесконечности, — был удивлён, когда дорога тотчас кончилась: львы, когда-то охранявшие чьё-то жилище, обнаружились на не приспособленном ни к какой стене мраморном крыльце, на первой же боковой улице. К ним Литвинов и поспешил.

«Выносливые вы твари, — подивился он, проведя рукой по гладким, без щербинок, спинам изваяний. — Шутка ли — пережить такую войну».

И, переходя улицу, продолжил про себя, исправляя недодуманное: раз проиграли, то и не пережили, нельзя говорить так. Когда-то стоявшие здесь здания превратилось в обломки и пыль, а пыль — развеялась ветром, после чего сторожевые львы стали нелепы. Уцелевшие лишь случайно, пусть бы обратились в прах и они — для сегодняшнего Литвинова ничего не изменилось бы в мире, разве что женщина в поезде не строчила бы дамских романов, а напротив, читала их, сам же он, потеряв ориентир, потратил бы лишнее время на поиски казённого дома — хотя, конечно, отыскал бы, не заблудился в городе, как никогда не теряются во взятых городах победители: неожиданно он подумал, что приехал сюда потому, что его страна (правда, брошенная им) победила в войне, и что все здесь, всё население, виноваты перед ним и что-то ему должны; нечто подобное он внушал своим студентам ещё в прошлом году, но до сих пор не догадался применить к себе: после пересечения границы мысли стали нестройными и вращались вокруг низменных тем. То же, что столь серьёзные материи вдруг вспомнились сию секунду, он объяснил особенной атмосферою, настоявшейся у стен родного консульства.