Книга Баязет - Валентин Пикуль

— Господа, господа, — смеялся Некрасов, стуча ножом по тарелке, — знаменитая Орлеанская девственница Жанна д'Арк, сожженная англичанами за колдовство, кажется, не сгорела. Мало того:

она не была и девственницей. Через пять лет после своей «смерти»

она вышла замуж за шевалье де Армуаза. Об этом в Метце найдены документы, истина которых заверена нотариусом.

— Я не думаю, капитан, — улыбнулся Штоквиц, обсасывая бледными губами жирную кость, — чтобы Вольтер мог ошибаться: скорее в этом ошибся кавалер шевалье де Армуаз, который взял в жены самозванку. Что скажет барон?

Клюгенау отпил воды, повертел в пальцах стакан.

— Я думаю о другом, господа… Как много ни сжигали в старину колдуний, они все-таки не переводились. Зато когда их перестали жечь, о них что-то не слыхать. Из этого я умозаключаю, что колдуньи даже любили, чтобы их жарили!

Все ьевольно засмеялись. Штоквиц снова потянулся к графину с вином. Исмаил-хан рассказал отцу Герасиму на ушко, что однажды, когда его полк стоял в Вильне, он остался ночевать в харчевне, а наутро — какой ужас! — нашел на столе…

Отец Герасим прыснул хохотом и огорошил офицеров стихами:

— Господа, хану повезло:

Наутро девушка так скоро укатила В далекий трудный путь.

Что на столе она забыла Платок, перчатки, зубы, грудь…

Через открытые окна донесся шум солдатских голосов, топотня и суматошные выкрики. Оставив обед, офицеры бросились к двери, на ходу хватая бинокли, револьверы и шашки. В крепости уже играли тревогу, по темным кривым лестницам солдаты бежали на стены, лезли на крыши цитадели.

Откуда-то издалека на Баязет наплывал какой-то неровный тяжелый гул…

— Господа, что случилось?

— Братцы, кажись, наших бьют! ..

Клюгенау вместе со всеми поднялся на крышу южного фаса.

Жаркий ветер горных пустынь шевельнул его редкие светлые волосы.

Он задумчиво посмотрел вдаль, где петляла среди острых черных утесов Ванская дорога, где в знойных вихрях гибли и пропадали очертания Араратской долины.

— Что скажете, капитан? — обратился он к Некрасову. — Эта пальба не залпами…

— Смотрите, кто идет, — показал Юрии Тимофеевич вниз, в глубину двора: там, легко виляя среди повозок и лошадей, бежал Хаджи-Джамал-бек.

Увидев его, комендант крепости еще издали крикнул:

— Кто родился: мальчик или девочка?

— Девочка, сердар, больная девочка[9], — ответил лазутчик. — Майдан уже знает, что ваших побили. В городе даже портные разломали свои ножницы и делают из них пики — колоть вас! ..

Фаик-паша и Кази-Магома сейчас будут здесь… Баязет надо бросать. Армян уже начали резать…

Штоквиц, не отвечая лазутчику, выбрался на третий двор, тронул Потресова за худое плечо.

— Господин майор, — сказал он, — ваш бинокль сильнее моего, вы что-нибудь видите?

— Я вижу пока только пыль в стороне от дороги. Впрочем, моя прислуга готова действовать. Но, мне кажется, пора выводить Крымский батальон для поддержки.

Гром сражения гремел еще где-то там, вдалеке, за высотами Зангезура; спешно заряжая карабины и подтягивая голенища сапог, свежий батальон ударников выстраивался в крепости.

— Идут… идут! — закричал кто-то сверху.

Да, они шли…

Теперь уже было видно и без бинокля, как, растекаясь по горным лощинам, тянулась рваная лента солдат и серые хлопья разрозненных залпов нависали над ними. Затем в отдалении показались всадники; одинокие фигуры раненых, словно жуки, медленно тащились по Ванской дороге.

— Господин майор, — крикнул Штоквиц. — почему ваши батареи молчат?

— Я не могу стрелять, — ответил Потресов, внутренне страдая. — Вы же сами видите, что между нашей цепью и противником совсем нет разрыва. Курды сидят у них на плечах… А картечь не шутка: я переколочу своих же людей.

— Тогда попробуйте бить с ракетных станков, — посоветовал Ефрем Иванович. — Азиатская конница, как правило, бежит от наших pакет, как черт от ладана!

Потресов пожал плечами:

— И этого не могу… Ракеты далеко не совершенны, капитан.

Они дают на излете большое рассеивание! ..

Крымский батальон, славный отчаянными штыковыми ударами и лихими забубёнными песнями, не ломал строя во дворе: солдаты, поправляя один другому ранцы на спине, ждали, что прикажут офицеры.

Один к одному (обожженные солнцем лица без улыбок, усы закручены кверху), они стояли, облокотясь на дула «снайдеров», готовые на смерть, готовые на все, — солдаты бывалые, еще ни разу не отступавшие.

Тихо переговаривались:

— Голнышко-то горячее…

— Да, сегодня палит…

— А я так и не доел кашу…

— У тебя, эвон, каблуки сбились…

— Починить-то негде…

— Ну, чего же стоим-то? ..

Наконец примчались коноводы с лошадьми, и, еще не остывшие от пережитого, они впопыхах рассказали, что случилось с отрядом.

Положение отступающих стало известно в крепости, и Штоквиц приказал:

— Долой с фасов! Берись за дело…

— Хватились! После дождичка с похмелья! — проворчал Клюгенау и, видя, что уже никто не нуждается в командах, сам подцепил зарядный фургон за оглоблю, крикнул: «А ну, помогайте! » — И фургон, грохоча по камням, покатился в цитадель.

Постепенно вся эта свалка, которая была за воротами крепости, перекочевывала на первый двор цитадели: торчали оглобли фургонов, катались бочки, ржали лошади, какие-то котлы, бревна, ящики снарядов, тюки прессованного сена, свертки шинелей, трубы оркестра, походные кухни.

— Быстрее, быстрее! — покрикивали солдаты.

Примчались казачьи сотни и, поспешно сбатовав измученных лошадей на кладбищенском кургане, кинулись обратно в сумятицу уже близкой перестрелки. Крымский батальон так и остался во дворе, стоя в ружье, а вместо него Штоквиц бросил в сражение отряды милиции. Грохот стрельбы приближался, и эхо блуждало по окрестным ущельям, плавало под раскаленным небом.

Некрасов поймал за рукав ординатора Китаевского, бежавшего куда-то с красным от крови корнцангом в руках, отвел его в сторону.

— Слушайте, доктор, страшная весть… Мне даже не хочется верить: Хвошинский ранен, и, кажется, смертельно. Сейчас его принесут…

К ним подошел растерянный Клюгенау, рот его был полуоткрыт, глаза глядели жалко.

— Я не знаю, что делать, — сказал он. — Лучше бы меня или вас, господин Некрасов… Хвощинский убит! И видеть страдания женщины…