Книга Странная птица. Мертвые астронавты - Джефф Вандермеер

Лиса – это просто пленница, которая еще не сбежала.

У лисы, которую заметно днем, должно быть, что-то не так.

Лиса – это вопрос, на который нужно ответить.

Лиса – это паразит. Подлежащий расстрелу. Совершенно верно. Спусти собак, мой добрый друг. Сначала тренируй их на лисятах, иначе собаки никогда не научатся убивать взрослую лису. Фас! Апорт!

Лиса – это не просто лиса, лис не просто лис.

Мой крестовый поход начал мне самому казаться утомительным и по другим причинам. О, как эти мертвецы, жившие в домах на участках, где срубили большую часть деревьев, любили деревья. Как любили они прогуливаться среди деревьев. О деревьях – и о своей великой любви к ним – они слагали сказки. Возможно, лишь потому, что деревья не могли им возразить. Они ведь порой даже падали сами по себе, словно желая доказать свою любовь к топору. Цепная пила, что свалила большинство из них, всего-то воплотила в жизнь невысказанную просьбу дерева.

И доказательство тому – тот факт, что деревья никогда не обращали бензопилы против тех, кто ими орудовал. У бензопил даже были имена – как будто они были в той же мере живыми, что и деревья, будто была у них некая индивидуальность. «Грета». «Берта». «Чарли». «Фрэнк». «Сара». Поэтому некоторых врагов мы валили при помощи бензопил, напоминая им, каково это на самом деле – быть деревом. Грязное дело. Непростое – что для них, что для нас.

Глупо со стороны лис делать все это. У нас не было рук. Мы не ходили прямо. Мы не созданы для использования человеческих инструментов. И все же мы сделали это, и сделали с блеском.

Ты сомневаешься во мне? Разве ты не видишь трупы, разбросанные там, перед моим мысленным взором? Неужели не можешь отличить правду от вымысла? Или тебя никогда не учили различать?

Я смеюсь не над тобой, а вместе с тобой. Вот только лисы не смеются, лишь ухмыляются. Знаешь ли ты, что означает ухмылка лисы?

Но я не был удовлетворен, ведя такую неравную войну с врагом. Я собрал великую освободительную армию и стоял в сумерках, глядя на сверкающую равнину, где разбили лагерь люди. Они не знали, что мы их враги. Они пришли в это пустынное место, чтобы сразиться с другой армией людей. Таков был их путь – сражаться друг с другом, даже и ведя параллельную войну с нами. Но война против нас была случайным делом, быстрым, как мысль, но без мысли.

Я стоял над сверкающей долиной, над пыльной равниной и смотрел, как там собираются легионы. Армия, которая не считала себя армией. Даже когда они убивали нас быстро и небрежно, медленно и расчетливо. Отравляя тьму вечным и жестоким светом. Они не чувствовали запаха нашей крови, не слышали ни криков, ни стонов.

Мы напали на вас ночью. И вы подивились тому, что ваша добыча полна такой ярости, словно убийство стало подарком – от вас нам. Вас смущало то обстоятельство, что мы дрались насмерть. Что мы, оказывается, способны преодолеть животный инстинкт бегства, выживания, бездумного существования.

Мы штурмовали ворота. Мы умирали толпами. Мы погибали в осаде. Умирали внутри и снаружи. И все же – продвигались вперед. И все же нас хватало – на какой-то срок.

Даже в разгар битвы я чувствовал столько всего недоступного им. Электромагнитные поля. Следы, оставленные мышами-полевками, – пересекающие ночную землю, горящие зеленым светом. При такой-то связи с миром я никогда не потеряюсь. Для меня свет и отсутствие света были равны.

И все же я проиграл, потому что был человеком.

Убивать легко. Думаю, именно поэтому люди так часто это делают.

Но вскоре я понял свою ошибку. Я просто делал то, что делали со мной и моими близкими. Месть не была сладкой. Месть деформировалась. Я увидел свою ошибку и искупил ее, потому что я был плохим; революционером, превратившимся в террориста. Вскоре я снова был в походе со своей армией – на сей раз восстанавливая то, что мы разрушили, помогая людям отстраивать заново их города, зажигать их фонари, открывать магазины и запускать транспортные средства. И они были нам благодарны. Они благодарили нас, как всегда, и стало казаться, будто возникло некое чудовищное недоразумение. Мы-то думали, что они нас не любят, а оказалось – они любили нас, еще как любили, и говорили о том открыто.

Нет, дело не в этом. Все совсем не так. Кто в глубине души способен простить массовых убийц? Вас было слишком много, а нас слишком мало. От рассвета и до заката могу я пожинать ваши жизни – и даже этим никогда не уравняю счет.

И все же я попытался понять вас. Я посещал светские мероприятия. Наблюдал за вами и обдумывал увиденное. На маскарадных шествиях, на вечеринках с коктейлями. На другой Земле, где вы, люди, собирались в общественных учреждениях и домах, чтобы выпить и поговорить, потому что все еще были учреждения, потому что все еще были у вас дома. Если бы я мог убивать людей, я мог бы замаскироваться под одного из них, влиться в их толпу. Соответствовать толпе – великое дело для людей, большая проблема. Нужно хвастаться домами. Хвастаться достатком. Вроде как для нас – помечать территорию.

На стенах этого дома медленно умирали бесполезные предметы. В этом доме воняло ядовитыми очистителями, еда воняла пестицидами, и люди тоже воняли пестицидами, но не знали об этом. Мне не пришлось никого из них убивать; большинство умирало и так, медленно, и даже не подозревало об этом. У большинства животы были набиты пластиком. Пластик будет копиться в их животах, пока через много лет, на очередной встрече, при очередном распитии дорогого вина, их животы не лопнут – вот тогда-то весь накопленный пластик и выплеснется на пол. На какое-нибудь синтетическое напольное покрытие. Пластик и синтетика – извечные любовники. Не чините им препон.

На вечеринку приходили бизнесмены. Пообщаться с художниками, которые делали им на заказ удивительные скульптуры. Абстрактных животных. Миленьких животных. Хозяину дома очень нравилась ироничная таксидермия жертв наездов.

– Наезд – это не преднамеренное убийство. Так что никакого греха тут нет. Я просто возвращаю им красоту. – Так сказала женщина-таксидермист. Она тоже там была.

Я подумал, что бы она сказала, если бы я переехал ее насмерть, а потом вернул ей красоту. Собрал бы и сшил все ошметки. Никакого греха тут нет. Как бы она чувствовала себя, если бы после наезда осталась живой на какое-то время. Молила бы о том, чтобы промчалась еще одна машина и избавила ее от страданий? Вот бы спросить, но выдавать себя нельзя, так что придется делать вид, что порхание светской болтовни меня поистине увлекает.

– Что насчет погоды? – Но нельзя говорить о погоде на этой Земле. Погода испортилась. Погода стала предательницей.

– Что насчет спорта? – Но нет смысла говорить о спорте, ведь погода «подосрала» спорту.

О чем мы могли бы поговорить? Я похвалил хозяев за их дом. Тогда мой голос прозвучал хрипло. Я еще не привык говорить по-человечески. Мой голос был хриплым, и я посмотрел на голову бизона на стене, и охрип даже пуще прежнего. Я смотрел на замшелый камень, привезенный из другой страны, на воду, текущую из кранов, и хотел лишь одного – упасть на четвереньки и напиться из пруда. Всмотреться в свое отражение – и увидеть того, кем я был, а не того, кем стал.