Книга Его Величество - Владимир Васильев

Толпы людей бесновались и на улицах. С ними не справлялись полицейские. От них спрятался военный генерал-губернатор граф Эссен. Прибывший на помощь губернатору командующий гвардейскими войсками в Петербурге граф Васильчиков, вывел на Сенную площадь с барабанным боем батальон Семеновского полка. Народ потеснился в боковые улицы. К ночи волнение несколько стихло.

Донесения, поступавшие из Петербурга, тревожили императора. Он отдал приказ привести в готовность все войска, стоявшие в столице и ее окрестностях, сел в Петергофе на пароход «Ижора» и в сопровождении князя Меншикова прибыл к Елагину мосту. Там его застала весть — Сенная площадь, где еще не были убраны тела со вчерашнего дня, вновь покрыта массой народа, продолжавшего шуметь.

Заметив среди военных и городского начальства графа Васильчикова, Николай Павлович махнул ему рукой.

— Илларион Васильевич! Отдай распоряжение найти мне лошадь, которая не пугается выстрелов, — бросил он, когда тот приблизился к императору.

— Ваше величество, неужели вы хотите туда? Это смертоубийство! — Васильчиков закрыл лицо руками.

— И не стыдно тебе, боевой генерал? — Николай Павлович махнул рукой, давая понять, что разговор окончен.

— Петр Кириллович, — император взглянул на генерал-губернатора Эссена. — Прикажи быстрей дать коляску нам с Меншиковым. И чтобы лошади были не пугливы, — проговорил он быстро, продолжая нервно перебирать пальцы рук.

— Вы и впрямь на Сенную площадь? — осторожно поинтересовался Меншиков.

— И ты испугался? — император смерил с головы до ног генерала. — Можешь оставаться здесь. Я вон Васильчикова возьму.

Город был страшен пустынными, безмолвными улицами. Холерные повозки, с которых свешивались, словно сучья хвороста, плети ног и рук, попадались все чаще на пути к центру столицы. На тротуарах лежали неубранные трупы. Застывшие в несуразных позах, они словно тянули застывшие руки к живым, к небу, взывая о мщении. Обходя их, спотыкаясь о мертвецов, бродили, будто тени, больные. Ближе к центру города их становилось все больше.

Морщась, но не отрывая взгляда от нелепых и устрашающих картин, император, погруженный в раздумье, продолжал путь к Сенной площади, откуда фельдъегеря доставляли все новые подробности разгула народной стихии. Выслушивая доклады, Николай Павлович кивал головой, морщился, но, не произнося, ни слова, продолжал разглядывать тротуары, на которых трупы были сложены штабелями, готовыми к вывозу.

Сенная площадь с Садовой улицы открылась зданием холерной больницы с вытащенными рамами и разбитыми дверьми. Возле нее вместе с досками, остатками мебели и кроватей валялись люди. Дальше, по всей площади простиралось море рук, голов, качающихся, орущих.

— Ну что, Александр Сергеевич, — император обернулся к Меншикову, стоящему с непокрытой головой, — не будешь праздновать труса, если я в толпу въеду?

— С вами, ваше величество, мне и черт не страшен! — бодро ответил генерал.

— Давай, мужик, трогай! — крикнул император вознице и подался всем телом вперед.

Тройка лошадей, до этого гарцевавшая размеренным шагом, рванула вперед. Следом за открытой коляской двинулись гвардейцы. Они стали теснить людей с обеих сторон, стараясь отогнать с пути государя. Еще несколько рывков вперед, еще одно усилие — и лошади встали неподалеку от церкви Спаса.

Император повернулся к церкви, перекрестился. Его уже заметили. Кто был ближе, повалились на землю, поползли к коляске, что-то бессвязно бормоча, цепляясь за ее колеса, края экипажа. Но на дальних углах, в середине площади еще шумели, волновались.

— На колени! — протянув к толпе руку, крикнул император, и громовой голос его заставил вздрогнуть огромное тело народа, бьющегося в конвульсиях, орущего.

И тело, покрытое язвами, болячками, орущее, стонущее вдруг замерло. Застыло. Рухнуло и распласталось на земле с тихим ропотом.

— Не кланяйтесь мне! Падите на колени, поклонитесь Господу Богу, — голос государя усиливался, летел над площадью. — Просите помилования за тяжкие прегрешения, вами вчера учиненные! Вы умертвили чиновника, пользовавшего ваших собратий, нарушили тишину и порядок, осрамили меня перед светом. За вас, за вас всех обязан я, по силу моей присяги, дать ответ Царю Царей. Возможно ли мне сие исполнить после тяжкого вашего прегрешения? Не узнаю я в вас русских. Что, французы ли вы, или поляки? Сии последние уморили возлюбленного моего старшего брата, так и вы со мною хотите то же сделать! Но я уповаю на Всевышнего Творца, стою здесь безбоязненно среди вас, вот и грудь моя… — он скинул шинель и протянул к ним вторую руку.

Рядом с коляской кто-то воскликнул:

— Согрешили перед Богом, но рады умереть за Царя, за Отца нашего!

— Император наклонился, касаясь руками протянутых к нему рук, и возразил:

— Умрете тогда, когда Богу угодно то будет. Лягу и я с вами, но теперь повелеваю вам.

Он выпрямился во весь рост и снова громким голосом воззвал к народу:

— Падите ниц перед Богом и теплыми клятвами укротите праведный гнев его. Возвратитесь в домы ваши и исполняйте приказания военного генерал-губернатора как собственные мои повеления. Кто облечен мною властью, того слушайтесь! И я приказываю вам, отцы семейств, люди смирные, я вам верю и убежден, что вы прежде других уговорите людей несведущих и образумите мятежников. Нам послано великое испытание: зараза. Вредно собираться толпами. Я принял меры, дабы остановить ее распространение. Остановитесь и вы! Молитесь Богу!

Над площадью сначала робко, потом все сильнее и громче прокатилось:

— Ура-а-а!

С Сенной площади государь отправился к палаткам, куда из казарм были выведены войска. Императора видели в больницах, на улицах беседующим с народом. В тот же день он назначил в помощь военному генерал-губернатору своих генерал-адъютантов князя Трубецкого и графа Орлова, распределив между ними многолюдные районы города. Граф Бенкендорф возглавил комиссию для следствия и суда над зачинщиками народного буйства.

К вечеру Николай Павлович возвратился в Петергоф. Здесь его и сопровождающих ожидали ванны и чистые платья.

С той поры, бывая в Петербурге по два-три раза в неделю, объезжая улицы и лагеря, государь каждый раз проходил процедуру «очищения от болезни».

Холера не уменьшалась. Каждый день умирало до 600 человек. Город, как и прежде, жил в страхе. Жары стояли страшные. Везде вокруг столицы горели леса. Двор переехал из Петергофа в Царское Село. Туда же были переведены кадетские корпуса.

29 июня из Царского Села, Пушкин писал соседке по Михайловскому Прасковье Александровне Осиповой:

«…Времена чрезвычайно печальные. Эпидемия сильно опустошает Петербург. Народ возмущался несколько раз. Распространились нелепые слухи: утверждали, будто доктора отравляют жителей. Чернь в ярости умертвила двух из них. Государь явился среди бунтовщиков. Мне пишут: „Государь говорил с народом — чернь слушала на коленях — тишина — один царский голос, как звон святой, раздавался на площади“. За мужественной храбростью и уменьем говорить у него дело не станет; на этот раз мятеж был усмирен; но после того беспорядки возобновились…»96