Книга Кома - Эргали Гер

Для одних Коллекторная улица звучит благозвучнее, чем Еврейская, а какая-нибудь Захарова теплее, чем Провиантская. Для других годовщина Чернобыля становится поводом для политических балаганов, а Оршанская битва – символом национального возрождения (разумеется, это дело вкуса, кем быть переваренным, Москвой или Польшей, – однако подобные предпочтения с общепринятыми представлениями о национальном достоинстве стыкуются слабовато; я уж не говорю о том, что понятий нации и национальности во времена Оршанской битвы не существовало). Истерзанная наперсточниками, белорусская история корчится на трех крестах сразу. В отношении к ней нет бескорыстной любви, нет академической беспристрастности, нет благоговения; ее затаскали по судам главным свидетелем обвинения, предварительно измордовав в кабинетах историков. Прошлое кромсают во имя будущего, а в результате имеют то, что имеют: будущее прошедшего времени.

Вот вам и минимум исторического контекста. Приехали.

По закатанному в асфальт прошлому меня водил поэт и дизайнер Михал Анемподистов. Мы шли по булыжным мостовым, срытым в позапрошлом году. На пустырях упирались в снесенные храмы – Михал мановением рук восстанавливал их контуры и объемы. Колупали пальцами реальный фундамент восемнадцатого столетия, посетили первую минскую гимназию (ныне ресторан «Ренессанс»). На Немиге нашли снесенный домик Меира Гера, представителя фирмы «Зингер» по Северо-Западному краю. Согласно семейной легенде, прадедушка проиграл его в карты, после чего прабабушка Либе-Чета наложила на него страшное еврейское заклятие: не ведать удачи в азартных играх ни ему, ни его потомкам до седьмого колена. (Вроде бы после этого прародитель угомонился и стал мирно промышлять контрабандой.) Заклятие, должен признаться, исправно работает уже в пятом колене – хотя, с другой стороны, дом был профукан еще до наложения чар. И вот я стою перед ним, а на его месте современный торговый центр: сбоку прилепился «Макдоналдс», а первый этаж отдан под казино… Чудны дела твои, Господи.

От Немиги поднялись к границе бывшего гетто, где несколько лет назад поставили памятник «гамбургерам» – евреям, свезенным в минское гетто из Гамбурга; потом через сквер, разбитый на месте еврейского кладбища, мимо ржавых остовов старинных фонарей дошли до Северного переулка, и Михал показал мне пять стоящих подряд, друг за другом, деревянных домишек – последний деревянный ансамбль старого Минска. Вот, сказал он. Все, что осталось. Правда, рамы уже не те и наличники сбили. Эх, какие были наличники…

На Северном мы распрощались: Михал уехал горевать о наличниках в свой спальный район, а я пешком, через пять кабаков, поплелся на Карла Маркса. Конец истории Минска.

– В Барселоне своими глазами видел, как сносят под современную застройку дома восемнадцатого века, – рассказывает Леша Андреев. – У меня волосы дыбом, а местные говорят: у нас тут одиннадцатый, двенадцатый век, приходится выбирать… А здесь, в Минске, архитектура начинается после войны, так что за эту казенную сталинскую застройку душа цепляется, как за родное…

Мы сидим в его мастерской, расположенной в двухэтажном многоквартирном доме на улице Куйбышева. Таких домов, построенных немецкими военнопленными, здесь целый квартал, и он, этот квартал, ничем не отличается от вильнюсского Северного Городка, десятков других военных городков на Украине, в Прибалтике и в России. Повсюду их красят в приятный глазу, чуть-чуть отдающий казармой песочный цвет. Помимо безукоризненной немецкой кладки, что-то такое вложено в эти дома руками строителей, что набирает силу с годами: спустя шестьдесят лет отчетливо видно, что это архитектура не победителей, а побежденных.

Во дворах сохнет белье, цветут сирень и акация, молоденькие мамашки в домашних платьях распивают на троих бутылку пива, а их детишки бегают вокруг подержанных иномарок. На заднем плане непросыхающие мужики в майках забивают козла. Неумолимая зверюга по кличке Время валяется под их столиком сонной дворнягой, свесившей язык набок, а эти даосы в обличии алкашей то и дело пинают ее ногами: «Лежать, блин! Не баловать, сука!». Вот этим умением левой ногой укрощать время белорусская школа дао впечатляет в особенности.

Леша Андреев, которого я уже представлял как одного из главных хранителей Минска, издает роскошно иллюстрированный альманах «Монолог» – увесистый, плотный журнал ин-кварто, посвященный духовным отражениям и реинкарнациям Минска за последние лет эдак сто. Леша издает его своими силами, то есть в одиночку, на протяжении девяти лет (в этом году выходит десятый, юбилейный номер журнала), невероятным образом ухитряясь выдерживать изначальный уровень – уровень, по оформлению сопоставимый с лучшими глянцевыми журналами Москвы, а по содержанию просто несопоставимый с теми же глянцами. Прекрасный стилист, фиксирующий тончайшие оттенки мысли, замечательный фотограф, издатель и переводчик, Андреев ухитряется выглядеть абсолютно нормальным, более того – абсолютно состоявшимся человеком. Человеком при деле.

– Понятно, что в условиях реальной рыночной экономики издавать такой журнал невозможно, – признается Леша, разливая по чашкам зеленый чай. – Во всяком случае, теми силами, какими он издается сегодня. Это элитное, дорогое, абсолютно убыточное издание. Но здесь и сейчас, в наших условиях, такие излишества еще возможны. Пока реальный рынок до нас не добрался, пока нет жесткого прагматизма, возможны вот такие красивые, абсолютно нерациональные проекты. Опять-таки спонсоры. Люди понимают, что журнал не просто фиксирует уходящую натуру – а она, конечно, уходит стремительно, – но и сам по себе является артефактом, задающим определенный уровень подачи материала… Так что о безвременье давай не будем. Безвременье – это где-нибудь в Швеции, а у нас такая специфика момента, что будь здоров. То, что называется «самый цимес»…

Мы пьем зеленый чай, привезенный Андреевым из Китая. В Поднебесную его пригласил приятель-китаец, студент минской консерватории по классу композиции; будущему композитору стало тесно в общежитии (вот такие пошли китайцы), и Леша пригрел его в своей мастерской. Вообще говоря, китайцев и вьетнамцев в Минске навалом; я так понимаю, эти народности чувствуют, куда смещается дао, и невольно влекутся следом.

Про китайцев Леша сказал, что «эти полтора миллиарда прутся в будущее как сумасшедшие». Ну, типа отрезанный ломоть. «То, что они сделали с остатками старого Пекина, это дикость, но будущее безусловно за ними». Мы помолчали, отдавая должное настою и аромату напитка, – потом единодушно решили, что нам в ихнее будущее не к спеху.

Под занавес Леша как бы невзначай обронил:

– Здесь две беспроигрышные темы – Чернобыль и Лукашенко. Под них получить гранты не стоит ровным счетом ничего. На них слетаются, как навозные мухи. У меня не было бы никаких проблем по части финансов, если бы я принял хоть одно из таких предложений – а мне их делают постоянно. Мне почему-то кажется, – тут он внимательно посмотрел на меня, – что это не такие темы, с которых можно кормиться.

Я кивнул, сделав вид, что не понял намека. Разумеется, и Лукашенко, и последствия чернобыльской катастрофы входят в круг моих интересов. Что ни говорите, а Лукашенко на сегодняшний день – единственный белорусский бренд, раскрученный на мировом уровне. Собственно, Леша по-своему обозначил проблему: нынешний глава государства настолько плотно заполняет собой общественно-политическую нишу, что больше туда никому не протиснуться. Он сам себе голова – в том смысле, что вся система государственной власти заточена под Лукашенко, представляя собой в некотором роде сплошное государево тело. Войти в эту систему можно только через соответствующие физиологические отверстия, что для большинства решительно неприемлемо. От слизистой органики, именуемой государством, нормального человека просто воротит. Это здоровое отчуждение человека от государства, массовая непричастность белорусов к отправлениям государственного организма рождает в стороннем наблюдателе ощущение удивительной чистоты и детскости здешних нравов: в Белоруссии не принято сволочить власть, ее здесь просто не замечают. Государство отделено от народа не указами президента, а его физикой и органикой. И ничего другого народу не остается, как быть свободным от государя: жить, трудиться, растить детей, почитать родителей, совершенствовать различные медитативные практики (в первую очередь, естественно, на основе алкоголя, однако не только). Ничего другого не остается, как жить в себе.