Книга Правда и ложь в истории великих открытий - Джон Уоллер

Джон Данс, биограф Симпсона, сообщал, что в 30-е годы XIX века религиозные убеждения его персонажей можно сравнить с «крещеным язычеством». Однако в последующее десятилетие это состояние стало меняться. Растущая религиозность Симпсона нашла свое публичное проявление в 1843 году, когда внутрицерковный спор привел к тому, что почти треть священников нонконформистской Шотландской церкви вышли из нее и образовали Свободную церковь Шотландии. Симпсон был одним из многих мирян, глубоко понимавших существо спора и пожелавших присоединиться к тем, кто вышел из старой церкви. Затем, в 1844 году при очень трагичных обстоятельствах умер его старший сын, а через три года скончалась его маленькая дочь. Эти события, пережитое горе подстегнули его духовные поиски и толкнули на занятия богословием. Когда Симпсон приступил к написанию «Ответов на религиозные возражения», он уже мог ориентироваться в комментариях к Библии. Другими словами, к этому времени он стал весьма набожным человеком.

Протероу Смит, со своей стороны, тоже был глубоко верующим человеком и характеризовался как убежденный евангелист. Его 41-страничная публикация содержала как минимум 190 ссылок на Библию, причем большинство из них хорошо укладывались в ту часть христианства, которая отличалась особым фатализмом. Смит прекрасно разбирался в богословских вопросах. То же можно сказать и про акушера доктора Джона Трикера Конквеста, который, как это явствует из его вышедшей в 1948 году книги «Письма к матери», во всем защищал Симпсона и богословские представления Смита. Конквест был также автором «Библии с 20 000 поправок», опубликованной в 1841 году.

Публикации в защиту применения хлороформа при родах не только позволяют нам проникнуть в ментальность их авторов, но и лишают всяческих оснований утверждение Арнольда Уайта о вечной войне между наукой и религией. Мы видим, что все трое принадлежат к прогрессивному крылу медицины и отличаются серьезными религиозными убеждениями. На этом этапе между наукой и религией еще не было возведено непреодолимой стены, как не было среди ученых тех, кто возжелал возвеличиться, отвергнув религию.

Мы можем быть совершенно уверены в том, что убеждения Симпсона и Смита не были чем-то исключительным. Сотни других докторов и десятки акушеров, не считавших необходимым защищать в печати использование анестезии, придерживались тех же самых убеждений. Однако Симпсон и Смит отличались от своих современников и коллег одной очень важной особенностью: они были пионерами использования анестезии в акушерстве. Поэтому внимание всех — и сторонников, и противников — было сосредоточено именно на них.

Можно предполагать наличие некоторых причин того, почему именно они оказались в особом положении. Будучи глубоко верующими людьми и прекрасно зная Священное Писание, они ощущали определенную неловкость и своими публичными выступлениями хотели прежде всего убедить себя и своих пациенток. Дело в том, что, стремясь содействовать воспитанию стоицизма, поколение за поколением священников убеждали своих прихожанок терпеть родовые муки, потому что такова была воля Божья. В ту религиозную эпоху, когда верования передавались от матери к дочери, убеждать нужно было не священников, а их прихожанок. В этом смысле Симпсон и Смит заранее вооружали своих коллег против возможных возражений.

Следует рассмотреть еще один аспект. Британия уже бесконечно опаздывала с заявлением о своем приоритете в области анестезии, но, увидев, что Симпсон оказался пионером применения анестетиков в акушерстве, решила придать этому факту максимальную важность.

Заключение ко второй части

Прегрешения против истории?

В первой части этой книги мы рассмотрели пять случаев, в которых определяли, можно ли обвинить наших персонажей «в поведении, недостойном настоящего ученого». Основной темой второй части стали преступления, совершенные против исторических фактов. В этом заключительном разделе я хочу попытаться понять, почему история оказывается так существенно переписанной; чьим интересам это служит и как удается тем, кто переписывает историю, оставаться безнаказанными. Начнем с анализа того, насколько ученые, о которых мы говорили, сами виноваты в возникновении связанных с ними мифов.

В случае с Джозефом Листером и Чарльзом Бестом сегодня все ясно — они изменили исторические факты, дабы повысить свою репутацию. Из этой пары Бест выглядит большим грешником — уж слишком он старался умалить вклад своих коллег в открытие инсулина, и успокоился лишь тогда, когда превратился в самого главного персонажа этой истории. Есть какая-то высшая справедливость в том, что в последние годы жизни ему пришлось признать: все его усилия чуть не лишили его родную Канаду приоритета в области исследования диабета. В отличие от него Листер с меньшим рвением стремился принизить значение научных усилий своих конкурентов — он просто ждал, когда наступит удобный момент, чтобы приписать себе их достижения и идеи.

Случаи с Томасом Гексли и Джеймсом Янгом Симпсоном выглядят менее понятно. Конечно, при описании оксфордских дебатов 1860 года Гексли поступил примерно так же, как Бест. Но если не учитывать личный гонор, то мы увидим, что он в основном стремился повысить статус науки и ученого-профессионала, принижая Церковь, правда, при этом прибегал к чрезмерному самовозвеличиванию. Однако незаслуженное поношение соперника, даже если оно в какой-то степени и необходимо, вряд ли может быть предметом восхищения.

На первый взгляд кажется, что против Симпсона можно обратить ту же критику, поскольку он тоже обвинял представителей Церкви в непрогрессивном поведении, не имея для этого достаточных или вообще никаких доказательств. Однако мотивация Симпсона, в отличие от Гексли, была совершенно иной. Он оставался убежденным христианином и вряд ли бы оказался на стороне Гексли, стремившегося изгнать религию из храма науки. Как уже было показано, стремление Симпсона привлечь внимание к религиозным возражениям против использования анестезии в акушерстве объяснить трудно. Не исключено, что таким образом он хотел преодолеть конфликт, существовавший в его воображении. Также не исключено, что это явилось его чрезмерной реакцией на возражения людей из его прихода. Вероятно и то, что он таким образом хотел привлечь внимание к событиям, в которых современники, в отличие от нас, не видели ничего радикального. Как бы там ни было, сегодня его можно обвинить в излишнем стремлении к публичности, но отнюдь не в разжигании вражды между Церковью и наукой.

Обратимся к Флемингу. Некоторые историки обвиняют его в том, что он был не более чем компетентным «техником», несправедливо претендовавшим на славу великого ученого. С первой частью этого обвинения согласиться невозможно, поскольку научная работа Флеминга отличалась высоким качеством, а его решение свернуть исследования по пенициллину в 30-е годы XX века имели вполне научное объяснение. Однако во второй части обвинения есть определенная доля правды. В конце концов, Флеминг без возражений откликнулся на удачную попытку изобразить его как одинокого гения. И в этом плане он проявил неблагодарность по отношению к своим коллегам-биохимикам. Тем не менее нужно сказать несколько слов в его оправдание. Во-первых, образ одинокого крестоносца — роль, которую навязали Флемингу его больница и жаждущие сенсаций газетчики. Во-вторых, к 1940-м годам Флеминг вряд ли мог надеяться на то, что читающая публика, мечтающая о героях, безупречных во всех отношениях, поймет, почему он не спас инфицированных мышей, введя им «плесневый сок». Чем бы на самом деле ни руководствовался Флеминг, у него были только две возможности: либо играть в предложенную ему игру, либо пасть в глазах общественности так низко, как он в общем-то не заслуживал.