Книга Ангелы и насекомые - Антония Байетт

Иль утонул, минуя брод, Или, упав с коня, убился. Увы, нам утешенья нет. Что нам судила с ним разлука? — Ей девство вечное, а мне — Остаток дней прожить без друга.

Это были ее локоны, ее роза, только волосы у Альфредовой «голубки робкой» не воронова крыла, а золотые. Артур однажды сказал ей, что голос ее сладок, как пение Дамы из Комуса[93] («И ворона полночной тьмы ласкает песнь ее, и тьма улыбкой просияла»); он говорил и ласкал ее буйные локоны. Вопреки упованиям Альфреда, она оказалась не готова к «девству вечному». И тогда удивительным образом Альфред – возможно, так велела ему чуткость поэта – сам преобразился во вдову Артура:

И наш союз казался мне Супругов парой неразлучной, О ты, в бескрайней тайне сущий, Жених и муж души моей.

И еще:

Но сердцу вдовому любить Былое только не под силу. Оно желает с сердцем милой Стучать согласно, рядом быть.

Альфред привязал к себе Артура, проник в его плоть и кровь, не оставив ей ничего. И хотя в поэме упоминалось о ее любви и ее утрате, это мучило ее, жестоко мучило. Фантазия Альфреда рисовала будущее Артура, его детей, неродившихся племянников и племянниц, в которых могла бы смешаться кровь друзей:

Уж близился счастливый миг. Слить наши жизни, кровь смешать, Дыханье твоим детям дать Он мог. Уже ребят твоих Я нянчил в мыслях. Но могила Флер в черный креп, в тоску веселье И в саван брачные постели Без сожалений обратила. И нерожденных чад твоих Я и ласкаю, и балую, Своими крошками зову их Не наяву – в мечтах моих.

Эти нерожденные чада с жутким упорством вмешивались в ее жизнь и жизнь ее сыновей, названных в память об усопших: младший, Юстас, носил имя покойного сына дядюшки Чарлза, а старший, Артур Галлам Джесси, – имя Артура. Но все сложилось наперекор ее чаяниям. Ангельские личики нерожденных чад были дороже и милее всем (и ей самой в минуты горечи), чем земная, беспокойная мордашка Артура Галлама Джесси, хотя он вырос красивым мальчиком. И так как он был живым напоминанием того, что ее «девство вечное» не состоялось, она испытывала при нем неловкость и понимала, что он принимает ее неловкость за равнодушие. Об Артуре Джесси поэт не упомянул ни слова, зато в эпилоге воспел брачную церемонию, утверждая победу жизни над смертью и призывая грядущую душу, «отстав от горней пустоты, телесный облик обрести». Ее странный брак Альфред обошел молчанием, а воспел супружество ее сестры Сесилии и Эдмунда Лашингтона, который в университетские годы входил вместе с Артуром и Альфредом в кружок «апостолов»:

Достойный, мощный, он высок. Свободно мыслящий, цельный, чуткий. Он поднимает груз науки, Словно легчайший василек.

В другой строфе эпилога он вспомнил и об их любви с Артуром:

Лишь раз, когда чуть-чуть несмело Мне дорогой поведал друг, Что любит он мою сестру, — Душа вот так от счастья пела.

Разумеется, он не смог так же звучно, так же талантливо воспеть ее брак, бывший за пару месяцев до бракосочетания Сесилии. Однако он просто умолчал о нем, словно она и не выходила замуж, словно она не произносила слов брачного обета, словно душа А. Г. Г. не могла обрести достойного жилища в ее детях. И тем не менее он писал:

Уж близится заветный миг. На плиты мертвые ступая, Живым внимает молодая Словам, что шепчет ей жених. – Согласен ли? – Он молвит: «Да». – Согласна ли ты? – Да. – Во имя… Муж и жена они отныне И до скончанья плоть одна. Быть может, здесь среди других Незримый гость пирует с нами. Беззвучно шевеля губами, Он поздравляет молодых.

Она тоже любила Сесилию. Покойные дети сестры приходили из мира духов и говорили с ней голосами Софи Шики и миссис Папагай. Сесилия была счастлива в супружестве, но ее первенец Эдмунд, к которому взывал Альфред, умер тринадцати лет от роду; медленно текли годы, и вслед за мальчиком ушли в могилу его сестры – Эмили в девятнадцать и Люси в двадцать один год. Смерть детей искалечила жизнь бедной Сесилии. Но и Сесилии, доброй и добропорядочной Сесилии не удалось полюбить ее Ричарда; после одного из его визитов она выразила опасение, что он «зачастит» к ним. Как моряк, Ричард удивлял всех полным и естественным отсутствием страха, а в обществе он удивлял полным равнодушием к чувствам других, не замечал ни раздражения другого, ни сдержанности. Он без умолку говорил о том, что думает и чувствует сам, будто всем было уютно и просторно, а солнце светит всем одинаково ровно и ясно, где все вокруг было таким, каким виделось, – чем приводил людей в бешенство. Так, во всяком случае, думала Эмили, когда ей хотелось разобраться в других. Но чаще ей это было совсем не нужно. Она замкнулась в себе, в своей эксцентричности, в своей старой драме, в неусыпной заботе о Мопсе и Аароне.

Если бы не бесстрашие Ричарда, «девство вечное» могло стать ее уделом, и тогда бы ее все превозносили и лелеяли. Нет, она не тотчас полюбила Ричарда, как полюбила тогда, в Волшебном лесу, великолепного Артура. Артур назвал ее «трепетным цветком» и сказал, что она «как Ундина, создана из материй более тонких, чем земной прах». Ричард сидел напротив нее в темной, обитой панелями столовой Галламов, застыв, будто некий джинн обратил его в камень: тяжелые серебряные нож и вилка застыли на полпути от жареного цыпленка к его рту, он смотрел отсутствующим взглядом в одну точку, словно – поделилась она с ним позже – решал про себя трудное уравнение. Кто-то спросил:

– О чем вы задумались, мистер Джесси?

А он ответил просто:

– Какая живая и красивая при свечах мисс Теннисон. В жизни не видел лица интереснее.

– Хороший комплимент, – заметил кто-то. Это была Джулия Галлам, а сказала она это с издевкой, подумала Эмили Джесси и припомнила, как сама опустила глаза в тарелку, испугавшись, что слишком широко улыбнулась или как-то иначе обратила на себя внимание.

– Это вовсе не комплимент, – возразил Ричард, – это правда. Чистая правда.

И снова погрузился в созерцание. Соседи мысленно посмеивались, а его цыпленок совершенно остыл, и в конце концов все были вынуждены дожидаться, пока он не доест жаркое. Вечером Эллен и Джулия стали расспрашивать Эмили: «Как это тебе, дорогая, удалось покорить этого разиню-гардемарина?» – и Эмили прыскала с ними, говоря, что и в мыслях не имела кого-то покорять. Но ей пришлось по душе восхищение Ричарда – могло ли быть иначе? – хотя он выразил его так неловко. Ей было приятно, когда однажды на Уимпол-стрит он догнал ее и пошел с ней в ногу, сознаваясь в том, как нелегко ему приходится в Лондоне, и поминая родной Девоншир. Он поддерживал ее под локоть твердой рукой, а у дверей библиотеки, в которую она шла, сказал на прощание: