Книга Августейший бунт. Дом Романовых накануне революции - Глеб Сташков

В таком семейном окружении Феликсу было не сложно воспылать ненавистью к «старцу». Разумеется, Юсупов хорошо знал и дядю своей жены – Николая Михайловича, или по-семейному Бимбо. Именно его некоторые историки считают «инспиратором», «подстрекателем» или даже «главным организатором убийства»[401].

Будем разбираться. Юсупов хотел заполучить в союзники какого-нибудь думского депутата. И отправился сначала к Василию Маклакову, а потом к Владимиру Пуришкевичу.

С Пуришкевичем еще более или менее ясно. Феликс слушал его антираспутинскую речь 19 ноября. Правда, возникает вопрос – с чего молодой князь, который, по собственному признанию, никогда не интересовался политикой, вообще пошел в Думу? И – совершенно случайно – попал именно на то заседание, на котором была произнесена самая яркая антираспутинская речь.

Совсем странно, почему первым делом Феликс обратился к правому кадету Маклакову, который, несмотря на репутацию прекрасного оратора, не входил в число думских звезд первой величины. На профессионального киллера адвокат Маклаков тоже не смахивал.

Ситуация несколько прояснится, если учесть, что незадолго до Юсупова с Пуришкевичем и Маклаковым встречался Николай Михайлович.

С Маклаковым великий князь разговаривал буквально за день до того, как к нему заявился Юсупов. Николая Михайловича с думским депутатом связывала не только некоторая общность политических взглядов. Оба они масоны. Этим в то время никого не удивишь – масонами были как минимум четверо членов первого Временного правительства. Но Маклаков не вполне обычный для России масон – он вступил в ложу во Франции. Как и Николай Михайлович. Неслучайно примерно тогда же Маклаков вместе с князем Волконским выдвигает в лидеры великокняжеской оппозиции именно Николая Михайловича, о чем говорилось в предыдущей главе.

Приблизительно в это же время Николай Михайлович пригласил к себе Пуришкевича. Тот «боролся с самим собой: ехать или не ехать» – «великий князь Николай Михайлович, в своих исторических трудах выставлявший в крайне неприглядном виде своих царственных дедов и прадедов и маравший их, мне казался крайне несимпатичным». Как видно, репутация у Николая Михайловича не лучшая – правому Пуришкевичу он несимпатичен, октябрист Волконский говорит о его низком нравственном цензе.

Впрочем, «дряхлеющий лев в генерал-адъютантских погонах» зачитал свое письмо к Николаю II от 1 ноября и сразу же очаровал Пуришкевича. Да так, что тот «несколько минут под впечатлением прослушанного сидел как загипнотизированный»[402].

Скорее всего, именно Николай Михайлович свел Юсупова с Маклаковым и Пуришкевичем, так что вполне может считаться «инспиратором» и «подстрекателем». А Феликс выгораживает его по той же причине, что и Дмитрия Павловича – негоже великому князю быть «инспиратором» убийства.

23 декабря, через шесть дней после убийства «старца», Николай Михайлович записывает в дневнике: «Мое почтение, кошмар этих шести дней закончился! А то и сам на старости лет попал бы в убийцы, имея всегда глубочайшее отвращение к убиению ближнего и ко всякой смертной казни.

Не могу еще разобраться в психике молодых людей (Юсупова и Дмитрия Павловича. – Г. С.). Безусловно они невропаты, какие-то эстеты, и все, что они совершили, – хотя и очистили воздух, – но – полумера, так как надо обязательно покончить и с Александрой Федоровной, и с Протопоповым. Вот видите, снова у меня мелькают замыслы убийств, не вполне еще определенные, но логически необходимые, иначе может быть еще хуже, чем было. Голова идет кругом, а графиня Н. А. Бобринская и Миша Шаховской меня пугают, возбуждают, умоляют действовать, но как, с кем, – ведь одному немыслимо. С Протопоповым еще можно поладить, но каким образом обезвредить Александру Федоровну? Задача – почти невыполнимая. Между тем время идет, а с их отъездом (Юсупова и Дмитрия. – Г. С.) и Пуришкевича я других исполнителей не знаю. Но, ей-ей, я не из породы эстетов и, еще менее, убийц, надо выбраться на чистый воздух. Скорее бы на охоту в леса, а здесь, живя в этом возбуждении, я натворю и наговорю глупости»[403].

Николай Михайлович ведет дневник для себя. Но ему ли, историку, скрупулезно изучившему семейные архивы Романовых, не знать, что «рукописи не горят» и частенько попадают в чужие руки. Что, собственно говоря, и случилось с его дневником. Поэтому даже дневнику он не поверяет всех своих мыслей, выражается туманно, а порой и просто загадочно. Хотя кое-что все-таки ясно.

Во-первых, он признается, что замыслы убийств мелькают у него не впервые. Понятно, что предшествующий замысел – это убийство Распутина. Больше вроде бы некого.

Фраза «я других исполнителей не знаю» наводит на мысль, что Юсупов, Пуришкевич и Дмитрий – лишь исполнители, а он – заказчик. Впрочем, выражения типа «заказчик – исполнитель» появились позже.

Еще больше удивляет фраза: «А то и сам на старости лет попал бы в убийцы». Вряд ли великий князь имеет в виду, что за эти шесть дней, «живя в возбуждении», мог бы сгоряча кого-нибудь убить, несмотря на «отвращение к убиению ближнего». Видимо, «попасть в убийцы» – значит, «быть записанным в убийцы, попасть под подозрение». А теперь «кошмар закончился», т. е. «исполнители» уехали, и правду о его участии в подготовке к убийству Распутина никто не узнает. Еще одно подтверждение, что Николай Михайлович в этом деле вовсе не сторонний наблюдатель, как то изображает Юсупов.

Во-вторых, Николай Михайлович расценивает убийство Распутина как «полумеру», как первый шаг, за которым должны последовать следующие – убийство Протопопова и Александры Федоровны. Проблема лишь в исполнителях.

Проследим за великим князем, которого непрерывно одолевают «замыслы убийств» и которого в исторической литературе обычно называют лидером великокняжеской фронды.

1 ноября он разговаривает с Николаем II в Ставке. «Я не только удовлетворен, но просто на седьмом небе от счастья оттого, что выполнил свой долг по отношению к моему Государю и Отечеству, теперь моя совесть спокойна», – пишет великий князь Марии Федоровне 5 ноября. И добавляет, что «ближайшие дни окажутся решающими во всех отношениях»[404].

Выражение «совесть спокойна» вовсе не означает, что Бимбо угомонился. Просто на нем больше не висит нравственный долг: он предупредил, а если его не послушают – пусть пеняют на себя.

В эти «решающие дни» он активно зондирует почву. Встречается с политиками из самых разных лагерей, без разбору. Скажем, в один день у него побывали Юсупов, затем Пуришкевич, а через два часа после Пуришкевича – Владимир Бурцев, знаменитый разоблачитель Азефа, про которого в то время ходили упорные слухи, что он собирается убить царя. Изумительный подбор знакомств – революционер Бурцев, либерал Маклаков и черносотенец Пуришкевич.