Книга Пойми и прости - Дж. П. Моннингер

— Ты привезла его с собой? — спросила Эми.

— Я всегда ношу его с собой. Даже на работу иногда. Когда он со мной, я верю, что вот-вот встречу Джека.

— О, бедняга. Тебе совсем плохо. До чего же печально.

Я достала дневник. Он, как всегда, удобно лежал в моей руке. Я узнала строку из письма. Открыла дневник и почти сразу же нашла ее.

«…они танцевали на площади, с колокольчиками на шее. Это был необузданный и нестерпимый звук. Я увидел женщину и мужчину, которые, как мне показалось, танцевали танец ярости. Мужчина был высоким и угловатым, а еще что-то случилось с его лицом. На нем была полумаска волка. Женщина танцевала, подбрасывая юбку, словно лезвие косы. Она кружилась, кружилась, и ее красота лишь усиливалась, пока она превращалась в фитиль в центре собственной свечи. Я долго наблюдал за ними. Наступил вечер, а они продолжали танцевать, пока их земляки и соотечественники смотрели и повторяли движения за ними, и тогда, впервые после войны, мое сердце запело. Да, они танцевали, чтобы прогнать зиму обратно в горы, но помимо этого они танцевали, потому что зиме всегда приходит конец, войнам всегда приходит конец и жизнь побеждает снова и снова. Глядя на них, я понял, что любовь не статична; у любви нет границ. Любовь, которую мы находим в этом мире, приходит к нам и в то же время уходит прочь. Говоря, что мы находим любовь, мы неправильно используем слово «найти». Любовь находит нас, проходит сквозь нас и идет дальше. Мы не можем найти ее так, как воздух или воду; это жизненно необходимые вещи, так же как и любовь. Любовь насущна и проста, как хлеб. Если искать ее, то увидишь ее везде и никогда не останешься без любви».

— Я знаю, где он должен быть. Сейчас как раз весна, он точно будет там. Это написано здесь, в дневнике. Я знаю, где он должен оказаться в конце концов. Эта запись сделана весной. Именно так должно закончиться его путешествие. В этом есть смысл.

— Ты пугаешь меня, Хезер.

— Только посмотри на дату записи. Это сейчас. На два дня раньше. И фраза, которую он цитирует в письме… Она из дневника. Любовь находит нас, проходит сквозь нас и идет дальше. Видишь? Вот здесь.

— Но ведь это не значит, что он следует дневнику. Прости, Хезер, я правда пытаюсь тебя поддержать, но это лишь строчка из дневника.

— Это последняя строчка письма. И именно с этой записи начинается дневник. Это фестиваль. Он будет там. Я точно знаю, что будет. Он рассказывал мне об этом месте. Он говорил, что вечером перед наступлением нацистов весь город вышел на улицы и танцевал. Они танцевали перед лицом смерти. Именно поэтому он будет там. Он этого точно не пропустит. Он хочет потанцевать перед лицом смерти. Это Джек.

Я вскочила на ноги.

— Я собираю вещи, — сказала я. — Поеду к нему.

— Хезер, погоди. Это какое-то безумие. Ты не можешь быть уверена, что он там. Ты даже не можешь знать наверняка, что он будет там на этой неделе или хотя бы через пару дней, верно? Ну же, одумайся. Ты уверена? Ты уверена, что знаешь, где он?

— Ты права, конечно. Я знаю. Знаю, что действую совершенно иррационально, но я не могу оставить это просто так, Эми. Ты что, не понимаешь? Я пыталась отпустить его, но я должна с ним увидеться. В конечном итоге он должен приехать туда. Он точно там будет. Сейчас весна, и он просто обязан следовать журналу до самого конца.

— А что с твоей работой?

— К черту работу.

— Ты ведь не серьезно. Ты сейчас не в состоянии трезво мыслить.

— Может быть. А может, впервые я мыслю трезво. Я никогда не должна была отпускать его.

— У тебя не было выбора.

— Я буду искать его там, пока не найду. Теперь мне плевать. Я больше не могу так жить. Я должна снова увидеть его. Так или иначе, я должна убедиться, что не сошла с ума, чтобы верить во все, что у нас было.

Эми вздохнула. Я заметила, как она снова мысленно взвешивает мое решение. Внезапно я увидела перед собой прежнюю Эми, дикую Эми, которая ожила из глубин ее души. Ее глаза засияли, и она, схватив меня за руку, сжала ее.

— Иди к нему, — сказала она воодушевленно. — Иди, найди его и не останавливайся, пока не получишь желаемое. Слышишь меня? Если ты не найдешь его, то всю свою жизнь будешь жалеть о том, что не выяснила, что же с ним случилось. Он — твоя большая любовь, а любовь никогда не меняется.

— Он изменился. Он болен. Он ушел, чтобы я была свободна.

Эми сжала мою руку еще сильнее.

— Я тебе верю, — сказала она. — Или так, или же у тебя случится нервный срыв.

Я обняла ее. Так крепко, как только могла. Я засмеялась, но это был короткий, резкий смешок, больше похожий на кашель или нечто подобное.

— Я не могу бросить все на полпути. И не могу жить дальше, пока не пойму, что случилось. Не могу.

— А если ты неправильно все поняла?

— Тогда я влюбленная дура. Это ведь не так и плохо, верно? Быть дурой во имя любви.

Она отпустила меня и кивнула. Я кивнула ей в ответ и побежала наверх собирать чемоданы.

Батак

52

Батак, Болгария, апрель 1946 года

«Мужчина наклонил бутылку ко рту и сощурил глаза. Он пошатнулся, опьяненный; парень собрал вокруг себя толпу, пообещав опустошить бутылку «лютого джина». Я знаком с этим джином. Гремучая смесь спирта и ячменя. Совершенно очевидно, что ему было плевать на свое здоровье. Несколько зевак рванулись к нему, чтобы опустить его руку, но он лишь отмахивался, толкая их и уклоняясь, до тех пор пока ему не удалось снова обхватить горлышко бутылки губами. Я и не заметил бы его слез, если бы последние лучи солнца не упали на его профиль. Это был уродливый мужчина, которого еще больше уродовали звериная гримаса и рот, прикованный к пойлу, на нем был поношенный пиджак и штаны с драными коленями. Казалось, он отчаянно хотел залить в себя этот спирт, отчаянно желал забыться, и каждое движение его адамова яблока заявляло о победе самоубийства. Наконец он швырнул бутылку в сторону, распростер руки — та-да! — и, поклонившись толпе, рухнул на землю. Даже на войне мне не приходилось видеть, чтобы человек так быстро выходил из строя. Он до того стремительно рухнул, словно некая сила сверху вогнала его в землю, и я отвернулся, чтобы не смотреть, как его стошнит. Но его не рвало; он стал кататься по земле, ухватившись за живот. Один из его друзей поставил его на колени и колотил по спине до тех пор, пока мужчина наконец не изрыгнул прозрачную струю жидкости. Толпа ликовала, а пьянчуга снова свалился наземь, уставившись в вечернее небо. Его слезы оставили следы на грязном лице и рту и, смешавшись с блевотиной и алкоголем, светились в последних лучах солнца. Две влажные отметины, соединявшиеся на губах, напомнили мне песочные часы…»

Таксист — огромный мужчина с пышными усами, открыто радовавшийся возможности попрактиковать английский с молодой американкой, — вез меня в батакский отель под названием «Орфорд». Это была начальная точка маршрута из дневника дедушки Джека. По дороге таксист сообщил мне, что в этом отеле вряд ли будут свободные номера.