Книга Макиавелли - Никколо Каппони

«[Макиавелли] путает даты, переставляет имена, искажает факты, утаивает причины, добавляет, сокращает, удаляет и своевольно, презрев любые правила, творит все, что только взбредет ему в голову. Но более всего раздражает то, что он зачастую действует намеренно, заблуждаясь либо не ведая подлинных событий; вероятно, дабы избегнуть пресности и приукрасить стиль… Словно факты надлежит приноравливать под стиль, а не наоборот».

Аммирато оказался прав по двум причинам: «История Флоренции» — не заслуживающее доверия и жульническое сочинение, хотя и блестяще структурированное и столь же блестяще написанное. Некоторые примеры вопиющего искажения фактов касаются его отношения к наемным солдатам как к изменникам, вероломным, нечестным, трусливым, что он пытается доказать, приводя в качестве примеров ряд сражений XV века: битву при Загонаре (1425), где погибли лишь трое (утонули в трясине), битву при Ангиари (1440), где погиб всего один человек (его затоптала лошадь), и битву при Молинелле (1467), где вообще обошлось без жертв. (В действительности современные источники этих сражений, о которых Никколо несомненно знал, свидетельствуют о гораздо большем количестве убитых и раненых.) Макиавелли так и не смирился с разгромом флорентийского ополчения в Прато и теперь пером мстил наемникам, превознося до небес гражданский долг, позволивший создать войско из жителей города. В битве при Молинелле на самом деле было немало убитых, но все они погибли под огнем артиллерии, однако признать это означало для Никколо опровергнуть собственные утверждения об артиллерии, высказанные им в трактате «О военном искусстве».

Не преуменьшая значимости вышесказанного, Макиавелли, несомненно, удавалось блестяще передать атмосферу и эмоциональную обстановку описываемых событий. Прекрасный пример тому — описание участи Луки Питти, высокопоставленного сторонника Медичи до участия в заговоре 1466 года. Макиавелли, несомненно, понимал, что значит лишиться власти, и мог соотнести собственный опыт с тем состоянием, в котором в тот момент пребывал Питти:

«В доме его, где постоянно бывало много народу, воцарились пустота и безмолвие. Когда он появлялся на улицах, друзья и родственники не то что не шли за ним толпою, а даже приветствовать его и то боялись, ибо одни утратили всякий почет, другие часть имущества и власти не оставляли их в покое. Едва начатое строительство великолепных зданий было заброшено; прежде расточаемые ему знаки внимания обернулись оскорблениями, почести — поношениями. Дошло до того, что многие, некогда одарившие его ценностями, потребовали их обратно, будто вещи, пожалованные ему на время, а те, кто имел обыкновение превозносить его достоинства, ныне обвиняли его в неблагодарности и жестокости».

Никколо писал «Историю Флоренции» несколько лет, завершив работу кончиной Лоренцо Великолепного в 1492 году. По обрывкам, обнаруженным среди его бумаг, в том числе из документов канцелярии, мы можем судить, что Макиавелли намеревался продолжить работу над своим сочинением, по крайней мере, до возвращения Медичи в 1512 году, но что примечательно — невзирая на повышение жалованья, он намеренно затягивал работу: описание периода Флорентийской республики могло завести его на минное поле, угрожало подорвать его репутацию и сильно навредить его отношениям с покровителями из лагеря Медичи. Ему уже приходилось прибегать к логической эквилибристике, чтобы объяснить сущность правительственной системы Медичи после 1434 года, и он счел своим долгом оправдаться за это перед молодым Донато Джаннотти, который впоследствии прославится как деятель, ратовавший за республиканскую систему:

«Донато, начиная от прихода к власти Козимо [де Медичи] и до кончины Аоренцо [Великолепного], я не в силах излагать эту историю так, как излагал бы, будь я свободен от всех ограничений. Событиям приличествует достоверность, посему я не намерен ничего изымать и воздержусь лишь от трактовки общих причин. То есть опишу исключительно те события, которые сопровождали восхождение Козимо к власти, но не пути и методы, коими эта власть была добыта. Те же, кто жаждет их понять, пусть пристальнее вглядятся в слова, которые я вложу в уста его [Козимо] противников, ибо пусть все, что не желаю говорить я, будет сказано его врагами».

Можно бесконечно думать и гадать над тем, то ли Джаннотти намеренно пытался выгородить своего друга, защитить его память от нападок флорентийских республиканцев (к тому времени, как Донато писал это признание, Макиавелли уже умер), или же сам Макиавелли в очередной раз повел себя неискренне. Не стоит удивляться тому, если верным окажется как раз второе предположение: слишком долго пришлось сражаться Никколо за обретение вновь некогда утраченных почестей и выгоды (honore et utile), и у него не было ни малейшего желания вновь расстаться с ними.

Макиавелли медленно, но верно завоевывал расположение Медичи. 11 мая 1521 года он получил не совсем обычное поручение от Комиссии Восьми (Otto di Pratica): отправиться к генеральному капитулу братьев миноритов (францисканцев) в Карпи, что неподалеку от Модены, и попытаться заручиться их согласием на предложение собрать монахов во флорентийских землях в отдельной административной единице. Этот шаг был продиктован стремлением облегчить возможность держать под контролем их поведение и моральный облик. Миссию поддержали как Синьория, так и кардинал Джулио, очевидно стремившийся удержать в узде потенциальных бунтовщиков и противников Медичи. Спустя несколько дней Макиавелли получил еще одно поручение, на сей раз от флорентийской гильдии шерстянщиков, просивших его подыскать проповедника для собора, которым они желали видеть некоего Джованни Гвальберто, известного как II Rovaio, то есть «северный ветер», или «трамонтана».

Макиавелли прекрасно понимал парадоксальность такого поручения, причем не только из-за своей явной и хорошо известной неприязни к монахам: во Флоренции выражение dare dei calci al rovaio означало «болтаться на виселице».

Тем не менее комизм ситуации оценил папский наместник в Модене Франческо Гвиччардини. Они с Макиавелли знали друг друга уже давно, хотя и близкими друзьями так и не стали, несмотря на то что жили во Флоренции по соседству. Но все знали об антиклерикализме Никколо, и в письме от 17 мая Гвиччардини отмечал, что для Макиавелли получить задание подыскать проповедника было все равно что попросить Пакиеротто и мессера Сано — двух знаменитых содомитов — подыскать друг другу добрую и обходительную женушку. Он также предупредил Никколо о том, что в его возрасте пора было подумать о душе, «поскольку вы всегда жили иначе, в случае, если вы переменитесь, люди решат, что причиной тому возраст, а не пробудившаяся вера в Бога». Также Гвиччардини предупредил Макиавелли о двух грозивших ему опасностях: во-первых, пообщавшись с монахами, он сам мог превратиться в лицемера; во-вторых, поскольку сам воздух Карпи обращал людей в лжецов и «коли вам случится гостить в доме кого-либо из горожан, исцелить вас от этого недуга уже не будет никакой возможности».

Явно развеселившийся Макиавелли ответил в тот же день. «Я был в нужнике, когда прибыл ваш гонец, — начал он, — и как раз раздумывал о том, какого проповедника на свой лад я выбрал бы для Флоренции». И продолжил: «По правде говоря, я заблуждаюсь насчет своих сограждан: они желают проповедника, который научил бы их, как попасть в рай, я же хочу найти такого, чтобы отправил их к дьяволу». Он полагал, что для своего времени лучше всех подходил тот, который был бы безумнее Понцо, хитрее Савонаролы и лицемернее фра Альберто,[79]«дабы соединить в одном монахе все то, что мы наблюдали у нескольких», потому что «праведный путь в рай — это хорошенько изучить дорогу в ад, дабы избегнуть ее». По его мнению, «видя, каким доверием пользуется негодяй, действующий под личиной благочестия, легко себе представить, чего достигнет достойный, если на деле, а не из притворства двинется по стопам святого Франциска».