Книга Бунт на продажу. Как контркультура создает новую культуру потребления - Эндрю Поттер

Конечно, многие чувствуют: США имеют непропорционально большое влияние в этом процессе, так что происходящее представляет собой не столько глобализацию культуры, сколько американизацию. Как это ни парадоксально, причина такого представления заключается в ограниченности кругозора части американцев.

Во-первых, американцы склонны полагать, будто все на свете является американским, если только не имеется особых признаков, указывающих, что это не так. Особенно красноречиво свидетельствует об этом игнорирование разницы между канадским и американским влиянием. Поскольку большинство канадцев говорят по-английски с акцентом, похожим на выговор американского Среднего Запада, легко сделать подобную ошибку. Однако в остальных случаях это непростительно. Помню, я читал в New York Times отзыв на компьютерную игру, которую критиковали за этноцентризм на том основании, что в игре фигурировали «стереотипные образы жителей Азии». Женщина-обозреватель просто полагала, что эта игра сделана в США. Ей не пришло в голову, что продукт, о котором шла речь, как и большинство подобных на американском рынке, был японского производства и предназначался для японской аудитории. То, что она сочла стереотипом, на самом деле было образцом настоящей азиатской культуры, просто обозревательница была недостаточно образованна, чтобы это понять.

Во-вторых, большинство американцев замечают следы американского влияния за границей, но слишком плохо разбираются в культурах других стран, чтобы понять, в какой мере они влияют на повседневную жизнь в США. Так, критики игнорируют то обстоятельство, что иностранные культуры — в частности азиатские — уже давно и серьезно влияют на кинобизнес, телевидение и моду Северной Америки. В наши дни почти все голливудские остросюжетные картины снимаются в гонконгском стиле. На телевидении доминируют реалити-шоу — еще один культурный импорт. Вся эстетика музыки рейв в Северной Америке — это имитация японского стиля. Японские комиксы и компьютерные игры чрезвычайно популярны среди юношества. И Интернет в огромной степени усилил эти влияния. Мода на клетчатые юбки «а-ля школьница» в разных клубах Северной Америки — результат влияния японской порнографии. Перечислять можно еще и еще. Хотя США остаются мощной культурной силой на мировой арене, особенно благодаря хип-хопу, еще неизвестно, какой нации суждено стать главной силой в эволюции глобальной культуры.

Неважно, одобряет ли кто-то ускоряющееся культурное смешение или нет, едва ли можно что-то сделать, чтобы его прекратить. Чтобы сохранять отличительные национально-культурные черты, некоторые люди должны согласиться жить в рамках этих культур и ограничить свою открытость для сторонних влияний. Это влечет за собой большие издержки. Например, государство Бутан прилагало много усилий для ограничения потока туристов с Запада, взимая с гостей только за возможность пребывания в этой стране по $200 в день. Однако без доходов в виде иностранной валюты Бутан имеет слишком ограниченный доступ к сельскохозяйственным, промышленным и медицинским технологиям. В результате население этой страны страдает от бедности, недоедания и высокой смертности. Впрочем, большинство бутанцев согласны мириться с этим, отчасти в силу своей глубокой религиозности. Однако нельзя ожидать, чтобы все мыслили таким же образом.

Вновь встает вопрос: если мы хотим поддерживать своеобразие, то на чьи плечи взвалить эту задачу? Очень уместно здесь затронуть проблему языков. В настоящий момент в мире используется примерно 6000 языков, но их количество ежегодно уменьшается примерно на 30. (Эта статистика не совсем адекватна, так как более 1500 редких языков обнаружены в Папуа — Новой Гвинее, и на многих из них говорит лишь по горстке людей.) Многие относятся к языкам и наречиям так, словно это исчезающие животные, которых нужно сохранить любой ценой. Однако чтобы сохранить жизнеспособность языка, требуется большое количество его носителей, располагающихся достаточно компактно. Добиться этого трудно, поскольку ценность языка в огромной степени определяется количеством людей, для общения с которыми его можно использовать. Другими словами, использование языка создает эффект крупной сети для всех других людей, владеющих этим языком (аналогично покупке факсового аппарата, дающей дополнительные преимущества всем другим владельцам подобных устройств). Распространенность некоторых языков — в частности английского — достигает такого порога, когда у тех, кто на них не говорит, появляется множество причин для их изучения. Они превращаются в гиперязыки. Распространенность других языковых систем не доходит до этого порога, и требуется особая мотивация, чтобы они оставались в употреблении.

И хотя мы можем горевать по поводу грядущего исчезновения таких языков, как кристанг, итик или лехалуруп, нам следует признать, что для их сохранения требуется община одноязыковых носителей (или по крайней мере тех, для кого этот язык родной). Недостаточно, чтобы эти люди говорили на нем как на втором языке, поскольку главенствующей тенденцией в этом случае будет переход к гиперязыку. Кроме того, снижение компетентности в гиперязыке в пользу использования редкого языка может существенно ограничивать возможности человека. Это не составит проблемы, пока есть люди, согласные на это. Однако едва ли мы вправе винить тех, кто не оказывает добровольную помощь в такой ситуации.

* * *

Как мы увидели, тенденция к гомогенизации — или, точнее, движение в направлении «единообразного разнообразия» — это результат действия сложной совокупности сил. Отчасти подобная тенденция есть отражение потребительских предпочтений, отчасти она является результатом эффекта масштаба, отчасти она вызвана диспропорциональной распространенностью товаров на рынке и отчасти — всеобщими, неподвластными времени человеческими наклонностями. Совсем не очевидно, что мы в силах с этим бороться, и, кроме того, кто сказал, что нам следует с этим бороться! Впрочем, важно, что не существует некоей единственной системы, вызывающей такой эффект. Все дело в смешении разных, порой противодействующих сил.

Контркультурная критика постоянно помогала распространению мнения, что за этими разными процессами стоит одна центральная сила гомогенизации. Согласно этим взглядам, система подавления и подчинения является необходимым функциональным условием рыночной экономики. Культурное единообразие должно навязываться для обеспечения железной дисциплины. Когда рынок ограничен национальными масштабами, это приводит к разрушению индивидуальности в рамках каждой национальной культуры. Теперь же, когда глобализация расширила рынок в международных масштабах, система сглаживает различия между национальными культурами.

Данный анализ заставил многих активистов левого толка сделать катастрофическую ошибку: их озабоченность культурными последствиями глобализации выразилась в оппозиции торговле между развитыми и развивающимися странами. Если все эти последствия производит рынок, рассуждают они, значит, лучший способ ограничить их — ограничить пределы рынка. И вот активисты антиглобализма протестуют против каждого крупного съезда Всемирной торговой организации, а также против саммитов глав государств.

Поступая так, они оказываются в состоянии прямого конфликта с представителями тех самых интересов третьего мира, которые они, по собственным заявлениям, отстаивают. В то время как в развивающихся странах ведутся оживленные дебаты о методах интеграции в глобальную экономику, практически не возникает вопрос, надо ли это делать. Никто не верит в экономическую автаркию (подобную той, которую продвигали Махатма Ганди и Джавахарлал Неру в Индии). Единственный актуальный вопрос состоит в следующем: нужно ли сначала либерализовать торговлю и иностранные инвестиции для стимулирования экономического развития, или вначале необходимо достигнуть определенного уровня внутрисистемного развития для подготовки к либерализации?