Книга Грань - Михаил Щукин

– Хоть пятый! Как их фамилии?

– Отстань!

– А мы не гордые.

Степан махом выскочил из лодки. Горячая, злорадная жилка дрожала в груди: наконец-то добрался до тех браконьеров, каких ему ловить до сегодняшнего дня еще не доводилось. Все «блатные» паслись на участке Головина, к новому рыбнадзору пока не заглядывали, но Степан о них хорошо знал – земля, как известно, слухами полнится. Хотел он на этом деле сразу поставить точку: раз уж никому, то никому.

Руки у Ленечки никак не могли утихомириться, все теми же короткими шажками он поспешал сбоку Степана и повторял тонким, пресекающимся голоском:

– Как же так, Степан Васильевич… разговор был…

– Не было! – отрезал Степан, цепко обшаривая глазами мешки и рюкзаки, сваленные подальше от костров в кучу. Так и есть. Один мешок был темным и влажным. Разодрал липкую, набухшую веревку, из разинутой пасти мешка бесшумно заскользили на песок широкие лещи и крупные щуки с темными спинами. Рыба на подбор, мелочь, видно, не брали.

– Степан Васильевич! Да как же так! – Ленечка суетился за его спиной и никак не мог взять в голову – что же такое происходит прямо у него на глазах?

«А вот так! – молчком говорил Степан, пересчитывая лещей и щук. – Вот так! Хватит на чужом горбу ездить. Хоть рикошетом, да достану».

Посчитал рыбу, записал в протокол, круто повернулся к Ленечке и сунул ему под нос планшетку, на которой лежала бумага.

– Подписывай.

Ленечка вздрогнул, порхающие руки обмякли и опустились. Боязливо взял карандаш.

– Не подписывай! – крикнул Леонид Леонидович, но крикнул поздно – Ленечка успел черкнуть свою фамилию. На Степана Леонид Леонидович смотрел, как на заразного.

– Подписывай, – Степан подошел к нему вплотную. Тот усмехнулся краешком губ, надломил тщательно подбритую щеточку усов.

– Грамоте не обучен.

– Ладно, папаша будет рассчитываться.

Как ни сдерживался Леонид Леонидович, а все-таки его прорвало:

– Морда навозная!

– Нехорошо ругаться. У нас нынче равноправие.

Горячила, дрожала в груди злая жилка, но именно она придавала спокойствие, которое так бесило Леонида Леонидовича. Пусть побесится. Направился к Терехину. Тот послушно перенял планшет и ручку.

– Знаешь, Берестов, что я подписываю? Твое заявление по собственному. Понял? Не работать тебе больше.

– Поглядим.

– Гляди, гляди.

– Как у этих фамилии?

Двое приезжих стояли и тихо беседовали, словно были посторонними в этой компании и оказались здесь случайно. К ним подкатился Ленечка, стал сбивчиво извиняться, картавя от волнения сильнее обычного. Один из мужиков похлопал его по плечу:

– Нормально. Завтра разберемся.

Ленечка, успокоенный, отошел к костру. Присел на корточки и протянул к огню тощие ладошки. Степан его больше не волновал. Леонид Леонидович тоже потерял всякий интерес и отправился вдоль берега собирать сушняк.

– Как их фамилии? – еще раз повторил Степан.

– Не помню. – Терехин усмехнулся и посоветовал: – Спроси сам, может, скажут.

– Спрошу.

Но мужики фамилий своих не назвали.

Он прыгнул в «казанку» и веслом оттолкнулся от берега. Ленечка сидел у костра и грел ладошки. Леонид Леонидович собирал сушняк, мужики, стоя на прежнем месте, вели тихую беседу, а Терехин, закурив сигарету, попыхивал дымком и с усмешкой смотрел вслед Степану. И тот понял: он их лишь пугнул, да и то не всерьез, и главное случилось не сейчас, на берегу старицы, главное будет потом и где-то в другом месте.

5

На берегу Незнамовки неярко маячил костерок, пламя выхватывало из потемок неподвижную, сгорбленную фигурку. Кто же это полуночничает? Пригляделся внимательней, но не признал.

– Я это, Степан, не пужайся.

По голосу узнал Василия Ильича Мезенина. Какая нелегкая выгнала старика на берег в такой час?

Причалил лодку, снял моторы, поднялся наверх. Точно – Мезенин. В алом неверном отсвете пламени его сгорбленная фигурка и сморщенное личико казались еще меньше, чем были на самом деле – словно обиженный малый ребенок заблудился у костерка.

– Присядь на минутку, погрейся.

– Да зимы вроде большой нету.

– Не от холоду, от комаров, гнилушек вот подкину. – Мягкий, тихий голос звучал устало, как у смертельно наработавшегося человека.

Степан присел, прихватил из костра обгоревшую щепку, прикурил и протянул пачку с папиросами Мезенину.

– Не хочу. Накурился седни аж до блевка. Семь лет гадости в рот не брал, а седни сорвался.

– Что случилось, дядь Вась? Чего ты тут, утро уж.

– Спать не могу, угостили меня седни, так седни шарахнули… – Говорил Мезенин ровно, но слово «седни» выдавал с нажимом, словно запинался на нем, и голос от усилия вздрагивал.

Степан устал, измаялся, но, чуя, что со стариком приключилось неладное, домой не торопился. Неловко было подняться и уйти от одинокого, пришибленного Мезенина, которого какая-то причина выгнала из избы на берег. Какая? Степан тянул папиросу и дожидался, когда Мезенин сам все расскажет.

И тот рассказал. Ровным, тихим голосом, спотыкаясь и вздрагивая лишь на слове «седни».

– Пошел в леспромхоз седни, горбыля хотел выписать. Сколько уж раз ходил, а все говорят: нету, нету. А тут гляжу намедни – Бородулину целых две тележки на «Беларусах» притащили, ну, думаю, значит, появилось. Пришел седни в контору, Тяти нет, я тогда в бухгалтерску, деньги при мне, сразу, думаю, уплачу, вот и ладно. Жена там Тятина сидит, только я рот открыл – она на меня, как скажи, с цепи сорвалась. Где на вас на всех отходов наберешься, ходите тут толпами, сами дня в леспромхозе не работали, а теперь тянете. Я аж слова сказать не могу. Это я-то не работал? Тридцать лет из деляны не вылезал, с лучка начал. Скажи ей, она, поди, и не знает, что такое лучок. И не то еще обидно. На слово не поверила, иди, говорит, к кадровичке, справку неси. А кадровичка-то вот, дверь напротив. И орет, лахудра толстомясая, и орет, как будто ее в ефрейторы произвели.

Мезенин замолчал, поворошил палкой костер и еще сильнее сгорбился. Степан ясно, до мелочей, видел, как все происходило в бухгалтерии: Тятина жена, затянутая как в сбрую в новое платье, кричала, размахивая руками, а Мезенин переминался у порога в старых кирзовых сапожишках, хлопал выцветшими белесыми ресницами и молчал, вместо того чтобы шарахнуть кулаком по столу и поставить на место зарвавшуюся бабу. Он видел даже, как ушел Мезенин: махнул рукой и толкнулся плечом в тяжелую, обитую красным дерматином дверь, и единственно, что он себе в сердцах позволил – оставил дверь открытой.

Степан поднял с земли гнилушку, чтобы кинуть в костер, и не заметил, как в одну минуту раскрошил ее, катая меж сильных, разом отяжелевших ладоней. Мезенин по-прежнему горбился, обхватив колени серыми, изработанными руками, на которых крупно выпирали вены и видны были старые, глубокие шрамы. Покалеченный мизинец на левой руке, вывернутый на сторону, с черным мертвым ногтем, беспрестанно дергался вверх-вниз и никак не мог угомониться.