Книга Вечный Жид - Сергей Могилевцев

Гримм. Не вижу в этом большого смысла. Когда вокруг все сгорело, когда мир наполнился черным пеплом, нет смысла открывать кому-либо свою душу. Тем более, что, по моим наблюдениям, души сгорели вместе с людьми. Просто они более легкие и не дают такой большой копоти. Впрочем, вы, как я вижу, собираете занятные истории из области предопределенности и фатализма. Если хотите, можете рассказать мне еще одну, охотно послушаю ее, тем более, что делать здесь все равно нечего.

Лодовико. С радостью пойду вам навстречу, быть может, это хоть немного нас сблизит, и вы, в свою очередь, расскажете мне что-нибудь о себе.

Гримм. Это навряд ли. Но, повторяю, валяйте, рассказывайте ваши потешные сказочки!

Лодовико. Это вовсе не потешные сказочки, батенька мой, это гораздо серьезней! Когда-то я систематизировал их, и даже хотел написать что-то вроде диссертации, но проклятый пепел спутал все мои планы.

Гримм (угрюмо). Он спутал не только ваши планы!

Лодовико. Возможно. Итак, вот вам история из моей золотой коллекции о человеке, или, если хотите, воине, или просто солдате, который не стрелял.

Гримм. История о человеке, который не стрелял? Право, это занятно!

Лодовико. Не только занятно, но и поучительно, ибо как раз и подтверждает идею предопределенности и фатализма. Судите сами, во время войны под трибунал, а потом и под скорый расстрел, попал человек, осужденный за какое-то смехотворное преступление. Собственно говоря, там и не было никакого преступления, а человек этот был настоящим героем, ибо, уйдя тайком в тыл противника, смог захватить с собой языка. Не каждый, согласитесь, способен на это, и человек этот, простой, между прочим, солдат, заслуживает, как я уже сказал, особой награды. Но времена тогда были суровые, любая провинность каралась смертью, в тылу работали заградительные отряды, заставляющие солдат с помощью пулеметов идти вперед на такие же пулеметы противника, и наш герой, между тем, который смог взять языка, не донес его до своих, поскольку тот не то умер от страха, не то просто сбежал по дороге. Героя нашего, который в иное время за храбрость свою был бы достоин награды, тут же отправили под трибунал, и, не долго раздумывая, дали высшую меру. Расстрельная команда тут же привела приговор в исполнение, но кто-то из молодых, видимо, солдат, не огрубевших еще до конца при виде крови и трупов, не стал стрелять, и осужденный, таким образом, вместо трех пуль получил только две, что позволило ему выжить.

Гримм. Позволило выжить?

Лодовико. Да, позволило выжить, ибо расстреливать дважды, как известно, уставами возбраняется. Расстрелянный тут же превратился в раненого, его тут же отправили в медсанбат, и там его с трудом, но все же вытащили на свет Божий. Он, разумеется, радовался этому, считал себя необыкновенным везунчиком, флиртовал с медсестрами, тайком поившими его медицинским спиртом, и уже в простоте душевной собирался жить чуть ли не вечно; однако, попав после госпиталя снова на фронт, он угодил под пулю снайпера и был уже теперь убит окончательно, доказав своей смертью, что тот, кому суждено умереть от пули, никогда не умрет от веревки, а также ни от какого иного способа, коих, как вы сами понимаете, чрезвычайно много. Вот вам второй пример самой жестокой и явной предопределенности, пример фатальной неизбежности, которая властвует над всеми нами, и от которой никуда уйти мы не можем!

Гримм (после молчания). Да, ничего не скажешь, пример хорош, и ваш рассказ о том, который не стрелял, задел в глубине моей какие-то струны, но не думаю, что он расшевелил мою давно угасшую душу. Кстати, а что стало с тем казаком-убийцей из вашего первого рассказа, располосовавшем шашкой надвое этого невинного серба, не помню, кстати, его фамилию?

Лодовико. Степановича?

Гримм. Да, Степановича; что стало с тем казаком, который его зарубил?

Лодовико. Не помню точно, да это, признаться, и не суть важно. Кажется, его вскоре арестовали и тоже отправили под трибунал, присудив высшую меру; высшая мера, как видите, высшее незримое правосудие, властвует над всеми нами, и от него никуда не уйти.

Гримм (равнодушно). Возможно, что и так, а возможно, что и нет. Мне, впрочем, все равно, меня этот вопрос давно не занимает.

Лодовико. А что вас вообще занимает?

Гримм. Я мог бы сказать, что пепел, но, очевидно, это также не соответствует истине.

Лодовико. А вы знаете истину?

Гримм. А вы?

Лодовико. Я? Разумеется, знаю; или, точнее, догадываюсь о ней; хотя, если честно, мне трудно сказать об этом что-либо определенное; впрочем, вы, кажется, уклоняетесь от ответа.

Гримм. Вам хочется, чтобы я вам ответил?

Лодовико. Не знаю, точно сказать не могу, но что-то мне хочется определенно.

Гримм. Быть может, вам хочется покончить с собой?

Лодовико. Покончить с собой? Помилуйте, что за вздор, вокруг так много расстрельных команд! Нет, скорее всего, мне бы хотелось что-либо изменить в своем прошлом, вновь задеть какую-то полузабытую струну, и перестроить ее на новый лад, чтобы она не фальшивила целую вечность и не мешала мне спать по ночам.

Гримм. Вам хотелось бы перенастроить струну из прошлого? А какую, если не секрет, не расскажете мне?

Лодовико. Только если в ответ вы расскажете мне о своей.

Гримм. Идет, по рукам! Как это говорилось некогда: баш на баш! Вы поплачетесь папе в жилетку, а папа поплачется в мамин фартук, и высморкается, вдобавок, в ее давно немытый носовой платок. Хорошо, договорились, вы рассказывайте о своей фальшивой струне, не дающей вам спать по ночам, а я после всего расскажу о своей.

Лодовико. Заметано, люблю честных людей. Только уж, смотрите, не отпирайтесь потом, и расскажите все, как есть, без утайки, и без ссылки на объективные обстоятельства!

Гримм. Хорошо, хорошо, итак, что там с вами произошло?

Лодовико. Не знаю даже, как и начать. Стыдно довольно выворачивать нараспашку свою душу первому встречному, тем более ведь и сам до конца не знаешь, что там у тебя припасено: не то Божий храм, не то виселица с последними грешниками! Впрочем, вокруг ведь один пепел, и вряд ли кто другой услышит меня, кроме вас.

Гримм. Это уж точно, валяйте, рассказывайте, не обращайте внимания на старого висельника!

Лодовико. Тогда я пожалуй начну. Это ничего, если я предстану перед вами как не совсем порядочный человек?

Гримм (восклицая с жаром). Помилуйте, я сам вам такого порасскажу, что у вас уши завянут!

Лодовико. Ну тогда ладно, в прорубь, так в прорубь, как некогда говаривали некие люди. Скажите, как вы относитесь к маленьким девочкам?

Гримм. Последнее время я их что-то не замечаю. А вы, как вы к ним относитесь?