Книга Венецианский бархат - Мишель Ловрик

Мой муж часто бывает в студии Беллини, поскольку Джованни, с некоторой натяжкой, можно назвать его ближайшим другом в этом городе. Но в последнее время дела свинцовыми цепями приковали его к рабочему столу, и он буквально не отходит от него, разве что когда возвращается домой, ко мне, или, точнее, возвращается его раковина, потому что мне кажется, что душа его остается в stamperia.

* * *

Сосия смотрела, как Беллини окунает кончик кисти в киноварь. Рука его ни разу не дрогнула: он всегда тянулся только к тому цвету, который был ему нужен, словно безошибочно выбирал самую красивую розу на кусте. Она взглянула в его мягкое лицо, осунувшееся и бледное, растерявшее краски жизни и переполненное чувствами, начисто лишенное самовлюбленности, верящей в собственную красоту, что позволяло ему самым естественным и обезоруживающим образом проецировать ее даже на самые невыразительные черты.

«Беллини не похож на других мужчин, – подумала она. – У него такое лицо, что сразу видно: он не оцарапает щеку женщины своей щетиной, не начнет обжираться колбасками, когда время заниматься любовью, и не станет глазеть в окно вместо того, чтобы любоваться мной. У него практически нет лица, потому что нужно смотреть не на него, а из него. Вот этими глазами он вбирает красоту и передает ее красками».

Сосия чихнула. В комнате стоял резкий запах уксуса, белого свинца и медянки. Беллини всегда наносил белый свинец поверх гипсовой грунтовки, которой шпатлевал свои доски, чтобы те не поглощали свет. Он должен был только отражаться.

Интересно, каково это – лечь в постель с мужчиной, начисто лишенным эгоизма? Который не станет скулить о какой-то там любви, как Бруно, или неуклюже скрести ее кожу, словно для того, чтобы высвободить жар любви, подобно Малипьеро, и не будет отстраненно холоден, как Фелис – вечно глядящий поверх ее плеча на собственное безупречное отражение в зеркале? Нет, Джованни нежно сжимал бы ее в объятиях, словно пузырь с красящим пигментом ляписа; он бы разворачивал ее медленно и бережно, словно слой краски, и осторожно выжимал бы из нее сладость и наслаждение.

А Джованни смотрел на ее живот, определял на глаз соотношение розового и желтого. Она представила, как его благородная рука ложится ей на живот и легонько нажимает на него.

«Я могла бы полюбить этого мужчину, – подумала она, – я могла бы любить его так, как люблю Фелиса, но он бы того стоил».

– Пожалуйста, чуть-чуть поверни голову направо, – вежливо попросил Беллини.

– А мне можно посмотреть? – поинтересовалась Сосия.

Джованни не заметил масла, меда и сахара в ее обычно сухом и резком тоне. Он сказал:

– Прошу прощения, Сосия, ты уже долго стоишь в одном положении. Давай сделаем перерыв, чтобы ты могла немного передохнуть. Хотя я почти закончил с тобой.

Он осторожно повернул мольберт лицом к ней. Она вдруг замерла в напряжении и поджала губы. Быстро отвернувшись, Сосия потянулась за своим платьем. Она не могла смотреть на картину, не имея защиты хотя бы в виде своего платья.

Он пририсовал ей обвисший живот и толстые, как колонны, ноги. Он изогнул ей нос крючком и слегка свернул его на сторону. Ее глаза превратились в щелочки, а на губах заиграла идиотская улыбка. Груди ее были похожи на мелкие пустые раковины, накрепко приклеенные к доске; даже волосы ее выглядели грубыми и жесткими, словно пенька.

«Ублюдок! Рыбья морда!» Она в замешательстве пыталась придумать самое болезненное оскорбление для него. «Я больше никогда не стану тебе позировать!» – вот что ей хотелось выкрикнуть ему в лицо, но слова почему-то не шли с губ. Они застряли у Сосии в горле, больно царапая его. Вместо этого, как случалось всегда, когда ее охватывала дикая ярость, она обратилась к родному языку.

– Krvavu ti majku jebem, чтоб ты сдох вместе со своей затраханной матерью, – громко прошипела она.

Джованни покраснел. Хотя он не понял ни слова, чувства Сосии явственно отражались на ее побагровевшем лице и в сузившихся глазах.

– Неужели ты хочешь, дорогуша, чтобы я нарисовал тебя в образе Мадонны? – мягко осведомился он. – Ты же знаешь, что это – не портрет, а аллегория, не так ли?

Она яростно затрясла головой и спрыгнула с возвышения. Один из мальчиков-моделей, стоявших на постаменте, покачнулся и едва не упал. Она повернулась и подняла ногу, чтобы ударить его.

Джованни сказал:

– Не бойся, пни его, если хочешь. Но не забывай о том, что ты и сама когда-то была маленькой, а по твоему лицу я вижу, что ты знаешь, каково это, когда тебя бьют.

В это мгновение она ненавидела его лютой ненавистью, в основе которой лежала ярость, помноженная на разочарование и дошедшая до омерзения.

Джованни, сообразила она, решил, будто может позволить ей вспышку гнева, словно возомнил себя Богом, имеющим дело с жалким червяком.

Она опустила ногу. Срывать зло на ни в чем не повинном мальчишке было бессмысленно – Беллини так не отомстишь. Она уже поняла, что должна сделать: изуродовать что-либо.

Сосия ощетинилась; ее душила злоба. Она чувствовала себя так, словно вернулась домой. Несколько часов позирования, во время которых она думала, что может полюбить художника, были недолгой экскурсией в другой мир. А теперь она вновь возвращалась в свой собственный.

Она уже успела понять, что Беллини ни в чем не виноват. Он был всего лишь проводником, через который в мир приходили красота или аллегорические послания, чтобы сделать его красивее. А порчей, воплощенной на холсте, она была обязана Фелису, который целыми днями простаивал рядом, отпуская злобные шуточки и злорадствуя, пока Беллини творил, и не потому, что ему так нравилось ее общество, а потому, что в любую минуту в студию мог войти Бруно.

* * *

Когда мой муж каждое утро уходит на работу, ко мне является одна и та же мысль, назойливая, словно дождь, стучащий в окна: «Он – мой, мой, мой».

Я очень сильно скучаю по нему, но у меня есть свои обязанности, которые заглушают тоску. Я должна идти на Риальто, где продолжаю распускать слухи и недомолвки, словно роняя капли лимонного сока, о Николя Жансоне и его прошлом, в котором он чеканил монеты. Я уже заметила, что слухи расходятся все шире, как круги на воде, даже в мое отсутствие. Мои слушатели приняли их, как свои собственные, и теперь раздувают их своими выдумками. Очень хорошо. Потому что у меня есть и другие дела.

Я ухаживаю за нашим сыном и нашим котом, который требует больше внимания, чем сын, потому что в его маленькой голове теснятся самые дикие желания. Эта рыбачка всучила мне никчемный товар. Метка Мадонны у него на лбу – фальшивая! Он ничуть не заботится о ребенке, а думает только о себе.

Он изволит выражать недовольство, если я, заслышав его раздраженное мяуканье, даю ему креветку или кусочек хлеба, намазанный рыбьим жиром. Он желает дать мне понять, что его утонченная натура достойна большего. Иногда – (я должна догадываться об этом сама, без его помощи) – он начинает орать, требуя, чтобы я зажгла стеклянную лампу или дала нашему сыну погладить его. Сама я настолько занята, что мне некогда обращать внимание на всякие мелочи, поэтому он, возомнив себя истым художником в доме, делает это за меня: такова его точка зрения.