Книга Двадцать четвертая буква - Том Лоу
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К тому времени, когда О’Брайен подъехал к воротам Старого городского кладбища, ему казалось, что поездка заняла целую вечность. Он посмотрел на часы. 4:39. Он старался не думать о том, через что проходит Чарли Уильямс в свои последние два часа на земле, о его последней трапезе и последних словах.
Нет!
Сквозь ветви древних дубов и кованые ворота кладбища дул ветер. На столбе из ракушечника висела табличка. Кладбище было основано около 1598 года и названо объектом культурного наследия национального значения.
О’Брайен въехал в открытые ворота и повел машину по извилистой дороге мимо могил, которые были на две сотни лет старше Соединенных Штатов. Вдоль дороги росли дубы, на вид ничуть не моложе могил, с длинных ветвей свисали пряди испанского мха. Дубы казались стражами веков, охраняющими мертвых. При вспышках молний О’Брайен пытался разглядеть названия дорог поуже, которые бросались навстречу почти на каждом повороте. Он направил фонарь на изогнутую железную табличку. Надпись почти стерлась, как на старых надгробиях. О’Брайен прочел оставшиеся буквы: «ТРАНКВ Л-ТР Л».
Мобильник ожил. Лорин Майлз.
– Шон, мы определили координаты звонка Кристиана. Вышка сотовой связи к югу от Сент-Огэстина, неподалеку от кладбища. Шон, будь осторожен. Если Кристиан еще не там, то скоро будет.
О’Брайен молчал. Он выключил фары джипа.
– Шон, ты здесь? – спросила Лорин.
– Здесь.
– Я слышу только, как дождь барабанит по крыше твоей машины. Мы высылаем подкрепление.
– Вы не успеете вовремя! А местная полиция превратит все в цирк. Мне нужно только найти зарытый пакет. Манеру не знает, где Спеллинг ее спрятал. Я позвоню, когда найду.
Дождь перешел в град. Градины были размером с арахис, желтоватые камушки отскакивали от серых надгробий, колотились в брезентовый верх джипа. О’Брайен ехал медленно, узкую дорогу освещали только вспышки молний. В конце дороги, прежде чем она свернула влево и превратилась в тропинку, выложенную ракушечником, О’Брайен увидел статую ангела. Ему хватило увидеть силуэт статуи, чтобы понять – именно ее описывал Спеллинг. О’Брайен съехал с дороги и, миновав пять могил, спрятал машину за мавзолеем. Он выключил внутреннее освещение, взял «глок», достал небольшую лопатку и пошел к статуе.
О’Брайен встал под огромным дубом – с дороги его было не видно – и стал ждать очередной вспышки молний. Долго ждать не пришлось. Он посмотрел вдоль дороги – не идет ли по ней кто. Дорога была пуста. О’Брайен стал обходить дерево, и тут в его верхушку ударила молния. Рухнула наземь ветвь, ломая по пути мелкие сучья. О’Брайен нырнул вперед к какому-то надгробию. Зрение размылось. Казалось, что сердце замерло и только через мгновение вновь забилось. Волосы на руках и на шее встали дыбом. Еще секунду в глазах все плыло, а потом надпись на надгробии стала четкой:
Дотти Спеллинг
Любящая мать
1940–1996
На О’Брайена сыпались ветки и листья. Он прикрыл руками голову и медленно встал. Перебежал кладбищенскую дорогу и подошел к статуе. О’Брайен смотрел на статую крылатого ангела и думал о картине Босха «Святой Иоанн на Патмосе». Ангел с картины был похож на эту статую: правая рука приподнята, крылья расправлены, на лице спокойствие. В мерцающем свете молний О’Брайен разглядел небольшое озерцо футах в пятидесяти от статуи.
Перед статуей лежал кусок гранита размером с буханку хлеба. О’Брайен поднял камень и отложил его в сторону. Потом взглянул на часы. 5:29. Осталось меньше тридцати минут.
Двое сотрудников Управления исполнения наказаний вывели Чарли Уильямса из камеры смертников. Последовало неловкое молчание. Один из сотрудников, постарше, произнес:
– Сынок, надеюсь, ты примирился с Господом.
– А я надеюсь, вы знаете, что убиваете невиновного человека.
Его отвели в камеру смерти. Строго посреди белоснежной комнаты стояла каталка. Там же ждали еще двое охранников: руки сцеплены спереди, лица мрачные и осунувшиеся. В углу, рядом с черным телефоном, висящим на стене, стоял начальник тюрьмы. Белая занавеска на левой стене комнаты была задернута.
– Сынок, нам нужно тебя подготовить, – сказал охранник постарше. – Проходи и не нервничай. Ты должен лечь на стол.
Чарли посмотрел на занавеску, его губы задрожали, подбородок выпятился.
– Я не хочу, чтобы кто-то смотрел, как я умру. Это неправильно.
– Закон штата, – сказал начальник тюрьмы. – Управление тут ни при чем. Должны быть свидетели, на случай, если кто-то попытается заявить, что мы сделали что-то неправильно.
– Куда же еще неправильнее? Вы убиваете не того человека!
Начальник тюрьмы мотнул головой. Три охранника обступили Чарли Уильямса и повели его к каталке.
– Я не могу туда: будто лезу в кровать, чтобы меня убили, – сказал Чарли.
– Уложите его и пристегните, – распорядился начальник тюрьмы.
– Нееет! – закричал Чарли.
По его штанам растекалось мокрое пятно в форме листа.
– Не дайте им увидеть, как я обоссался! Пожалуйста! Господи, не пускайте их! Не открывайте занавеску! Я не убивал Алекс!
– Держись, сынок, – мягко сказал охранник.
Когда пристегнули ноги и приготовили первый препарат и иглы, открыли занавеску. Чарли Уильямс повернул голову и посмотрел на стеклянную перегородку. Он думал, что увидит головы сидящих по ту сторону людей, вроде косяка проплывающих под водой рыб. Но он видел только свое отражение. Он не узнавал своего перепуганного лица. И не мог сдержать слез.
О’Брайен начал копать, держа фонарик во рту. Мокрая земля легко поддавалась лопатке. Ветер шелестел листьями, хлопал кривыми ветвями дубов. Деревья скрипели и стонали в ночи.
Вдруг донесся звук удара металла о пластик.
О’Брайен принялся яростно копать руками, грязь летела во все стороны. Он стер землю с верха и боков и осторожно достал из ямы контейнер «Тапперуэр»[26].
О’Брайен присел у ног статуи и открыл крышку. Внутри лежал восьмидюймовый кухонный нож и пакет с красновато-коричневой пленкой засохшей крови.
Прогремел гром. В шею О’Брайена под левым ухом ткнулась холодная сталь.
– Вставай!
О’Брайен поднялся и в свете молнии увидел чистое зло. Лицо Кристиана Манеру. Его глаза буравили ночь, как зарница просвет в тучах. На нем был темный плащ с поднятым капюшоном, а пистолет целился точно в сердце О’Брайена.
– Манеру, они знают, что ты здесь. Самое умное, что ты сейчас можешь сделать, это сдаться, отговориться невменяемостью и провести остаток своей никчемной жизни в комнате с мягкими стенами на торазине[27].
