Книга Ты, я и другие - Финнуала Кирни

Она наклоняет голову, словно старается вычислить, что я имею в виду на самом деле. Ее муж куда-то намылился, непонятно зачем. Медленно ставит чашку на столешницу, задумчиво кивает:

— Хорошо.

— Сегодня вечером.

— Когда ты это решил?

— Вчера. Мой страховой полис покрывает лечение ментальных расстройств. — Я смотрю на нее, слегка улыбаясь.

Бет молча снимает шляпку и встряхивает головой.

Волосы очень отросли с тех пор, когда я последний раз запускал в них пальцы. Теперь она носит челку. Ей идет: челка подчеркивает глаза, зеленые, как у кошки.

Глаза, в которые я влюбился. Когда я впервые встретил Бет, в ее глазах жил смех; они сказали мне, что душа этой девушки прекрасна и я буду с ней счастлив.

Смотрю в сторону.

— Но сначала я хочу кое в чем тебе признаться.

— Признаться? Ты? Как неожиданно.

Чувствую на себе ее пристальный взгляд.

— Не уверена, что так уж хочу знать. Не уверена, что выдержу еще что-нибудь. Пусть все остается как есть. Вероятно, тебе стоит…

— Бет, прошу тебя, выслушай. Я хочу быть честным.

Она смеется. Тихий, грустный, безрадостный смех.— Знаю, знаю… Есть то, что… Слушай, я просто хочу рассказать тебе правду о своих родителях. Без сомнения, это еще всплывет, поэтому я хотел рассказать тебе сам.

Она хмурится:

— Слушаю.

Она не знает, чего ждать, поэтому напряжена.

И я вываливаю все сразу:

— Мои родители не погибли в автокатастрофе.

Когда мы с тобой познакомились, я солгал. Они совершили самоубийство. Мать приняла дозу, которая угробила бы и слона, а отец… — Я прячу лицо в ладонях.

— А отец понимал, что не в состоянии жить без нее, и сделал то же самое. Их нашел я.

Поднимаю взгляд. Бет молчит и хмурится куда сильнее, чем раньше. Хочет что-то сказать, раздумывает, отводит глаза, я вижу теперь только ее профиль.

Где-то шумит вертолет. У соседей включили душ.

Здесь же — тишина, только звуки дыхания.

Хочу коснуться ее, но не решаюсь. Казалось бы, так просто. Только протянуть руку — и все. Схватить ее — и никуда не отпускать.

— Я не мог тебе рассказать. Никому не мог, — пытаюсь я дать ответ на вопрос, который сейчас — знаю это — крутится в ее голове. — Они нас бросили.

Они бросили нас с Беном. Оставили нас одних.

Стул скрипит ножками по паркету. Бет поднимается, идет к балконной двери, открывает ее, несколько раз глубоко вдыхает уличный морозный воздух, затем снова закрывает. Застывает у окна, смотрит на реку.

— Почему ты не сказал? Не понимаю.

У меня трясутся губы.

— Я просто представил, что ничего не случилось.

Совсем ничего. Не знаю. У меня не было для этого слов. Я сочинил для себя другую реальность. Не такую тяжкую.

— Какие-то еще тайны, Адам?

Я молчу, пытаясь найти ответ. Она резко поворачивается, подходит к стойке, забирает платье, сумку.

— Что бы ты ни собирался еще мне открыть, в чем еще признаться, — у тебя на все про все пять минут. — Бет переводит взгляд на настенные часы и говорит, не глядя на меня: — Мне нужно что-нибудь покрепче, чем кофе.

Десять тридцать утра, первый день в Рукери. За высокими окнами отделанного дубовыми панелями кабинета — простор, огромное пространство, которое я не разглядел, когда в темноте сюда добрался.

Сбегающие вниз лужайки, по-прежнему покрытые январской изморозью, сливаются вдалеке с сосновой рощей.

Сидящий за столом человек просит, чтобы я называл его Том. Несколько чудаковатый, он больше напоминает унылого бухгалтера, нежели многоопытного психиатра, который зарабатывает на жизнь, ставя на место чужие поехавшие крыши.

Том делает заметки, записывая мой рассказ.

Я только что сообщил ему про родителей, про Бена.

И сейчас мне хочется пересечь комнату, вырвать у него записи и сказать, что они принадлежат мне.

Я вообще не желаю с ним разговаривать.

Сегодня утром я убедил себя: рассказанного мной вчера Бет — а я рассказал почти все, что мог, — вполне достаточно. Нужно здесь осмотреться, возможно, пообщаться с этим парнем на первом сеансе, а потом развернуть машину и ехать домой… Видимо, нет.

Я здесь всего полчаса, а погребенная правда уже хлынула наружу.

— Как вам спалось? — спрашивает Том.

— Как младенцу. Я принял снотворное, что мне прописали. Полагаю, сегодня не буду.

— Отчего же нет? — Он смотрит на меня сквозь линзы очков в черепаховой оправе.

— Хочу засыпать без снотворного, я в нем не нуждаюсь. Мне надо восстановить собственную жизнь. Поэтому я сюда и приехал. Поэтому согласился на все эти беседы. Поэтому вам, специалистам, платят чертову уйму денег.

Том приподнимает брови:

— Расскажите мне еще про свою жизнь. Про жизнь, к которой вы хотите вернуться. Какая она? По чему из той жизни вы тоскуете больше всего?

Бет. Больше всего я тоскую по Бет.

Меня гложет чувство вины. Я считаю себя виновным в том, что наш брак распался. В том, что Мег страдала, когда умер Ной. И иногда, временами, я виню себя даже в его смерти. Возможно, я наградил его какими-то микроорганизмами. Возможно, на старых шахматах была какая-то зараза, которая попала оттуда в его кровь и…

— Не знаю, — говорю я. — Я просто хочу вернуть прежнюю жизнь.

Он кивает.

— Расскажите мне о брате. Как он воспринял смерть родителей?

— Очень тяжело.

Душераздирающие рыдания Бена… Они до сих пор стоят у меня в ушах.

— А вы? — Том поднимает глаза от записей.

— У меня не было времени думать об этом. Нужно было растить Бена.

Я с корнем выдираю из памяти фрагменты воспоминаний.

Полная, чистая, абсолютная правда? Страшное было время: заполнение анкет, работа в двух местах, выбивание гранта на обучение Бена бухучету, постоянные попытки заверить его, что, конечно, наши родители нас очень любили, а вовсе не бросили одних, когда им того захотелось. Я уже тогда начал лгать.

Уже тогда это казалось правильным.

Том некоторое время молчит.

— Если я попрошу произнести первое слово, которое пришло вам в голову при мысли о смерти родителей, это слово будет?..

— Эгоизм. — Поглядываю на часы, желая, чтобы сеанс поскорее закончился.

— Эгоизм? — Он что-то пишет.

— Ну куда уж хуже? Смотрите, меня в жизни часто называли самовлюбленным, и, видит бог, я таким был, но отец и мать наплевали на нас с Беном, это еще хуже.