Книга Тень берсерка - Валерий Смирнов

После недолгих поисков удалось разжиться веревками, топором и ножом. Топор — так себе, старый, поработавший на своем веку колун на слегка коротковатой для моей руки рукояти. Туповат, правда, зазубрины на лезвии, но ничего страшного. Если вместо того, чтобы рассечь голову, колун элементарно проломит череп, думаю, никто не будет упрекать меня в халатном отношении к оружию. Я этим топориком сумею поработать не хуже, чем до сих пор неизвестный следствию преступник, изрубивший Будяка. К тому же, в отличие от настоящего убийцы, а не алкаша, которого менты избрали для этой роли, на меня плодотворно подействовало недавнее общение с прекрасным. Искусство должно воспитывать, как нас учили с незапамятных времен. Даже если оно — всего лишь копия работы хорошего мастера, грешившего излишней театральной патетикой в изображении берсерка.

С ножиком дела обстоят хуже, чем с топором. Это старый крестьянский нож с простой деревянной рукояткой, слабоватым лезвием, стершимся от долгого употребления. Наработался ножик, выемка образовалась. Ничего, он еще послужит, ведь я умею точить оружие обо что угодно, в том числе — править его на собственной коже.

А пока займемся другой шкурой. Той самой, из которой сделана куртка. Обрезаем длинноватые полы, распарываем под мышками и переходим к прочим модельерным изыскам. Так, теплое белье — долой, зато укутаем запястья отрезанными полами куртки, а сверху — веревкой, в несколько слоев. Ну, ребята, все готово, жду вас. Даже если грохнете меня, то кто поверит вашим россказням, как пьяный до неприличия приезжий утопился в столь экзотическом виде, который позволяет себе редкий из бомжей. Быть может, в другое время менты и сумели бы помочь вам, пусть даже они не сильно бы понимали, зачем нужно было мочить приезжего в воде. Но присутствие Маркушевского охладит их служебное рвение расследовать мою совершенно случайную гибель.

Я вам не следователь Свириденко, меня, как его, голыми руками не возьмете. Одного раза с лихвой хватило, больше на кулачках баловаться не намерен. И, в самом крайнем случае, прокурор не сделает письменное признание: безоговорочно верю в ахинею о трагической гибели при загадочных обстоятельствах...

Стоп! Философствовать, как говаривал один великий умник, — это готовить себя к смерти. Я к ней не готов, только к бою. Гораздо решительнее, чем Свириденко. На свою жизнь, подобно ему, махнуть рукой с топором не собираюсь. Пора собраться, чтобы достойно встретить бригаду в узком пространстве дверного проема. К дьяволу компьютеры, радиотелефоны, пистолеты-пулеметы, растворитесь вы в сотнях веков, отделивших меня от братьев по духу, живших ради победы. Топор и нож, что еще требуется человеку, вышедшему навстречу собственной Судьбе?

Куда-то уходила боль, саднящая тело, раздвигая стены сарая, словно ненужная шелуха отсекалась наносная мишура современности, все эти условности, светские манеры, знание чужих языков и умение ловко управлять ножом исключительно в сочетании с вилкой. Из подсознания исчезли правящие миром фигуры Конфуция, Лао Цзы, Магомета, Иисуса, Моисея, Будды и заглохли звоны ритуальных бубенцов вместе с переливами священных песнопений...

Они ли правят миром? Нет, только ты, грозный бог Один, благословляющий войну. И пока я стою здесь, на краю земли, где наконец-то сошлись Восток и Запад, приготовившись к своей битве, там, за спиной, в самых разных уголках планеты продолжает греметь в твою честь, бог Один, осанна из выстрелов, разрывов снарядов, грохота бомб и завывания пожарищ над городами, глупо посчитавшими себя мирными. Постоянная война, не прекращающаяся ни на минуту от сотворения мира. К ней готов я, давно заслуживший право называться Трехруким за редкое умение одинаково биться двумя руками.

Так спешите к кузнецу Велунду, светлые и темные альвы, заставьте громче стучать сердце, великие скальды! Пришло время сложить новые саги о пене мечей, вепрях потока, сокрушителях щитов и готовности Трехрукого вступить в чертог Валгаллы, потому что у каждого из родившихся в подлунном мире — свой час Рагнаради. Даже если у него, на всякий случай, имеется паспорт гражданина Великобритании...

О чем это я, давний Трехрукий, названный Белым Вороном в честь любимой птицы викингов? Нет никакой Англии, а то, что через несколько веков станут называть Лондоном, сейчас крохотное поселение Лундунаборг... Но даже потом, через тысячелетия после моего похода к небесным чертогам, будет продолжать кормить прожорливого волка Фреки бог Один, отдавший глаз великану Мимиру, чтобы постичь мудрость мира и обрести ее в вечной войне.

А раз так — вперед, по дороге Асса, туда, где перед последней битвой меня щедро напоит медовым молоком коза Хейдрун, освещенная отблесками мечей и костром рыжебородого Тора, где бьет копытами восьминогий конь Слепнир, порождение самого Одина и хитроумного Локи, где павшим, воскресшим и продолжающим сражаться героям прислуживают валькирии в ожидании, когда...

Никогда! Никогда не наступит тот последний час, когда Фенрир проглотит великого Одина, а сын бога Видар пронзит прожорливого волка мечом, дав сигнал к последней битве, во время которой падут все боги и герои. Ты будешь нужен всегда, великий Один, потому что люди не устают постоянно доказывать: самым главным условием их существования является не воспеваемый лжепророками мир, а война, которую будто бы никто не любит, но все постоянно ведут. Они ведут вечный бой, а покой разве что снится повелительнице царства мертвых Хель, уставшей от кровавых жатв, начатых, как всегда, из самых лучших побуждений. А потому великий час Рагнаради никогда не придет в чертог Одина, а вечно будет продолжаться там, внизу...

И я, Трехрукий, уже слышу гул надвигающейся битвы, он усиливается и затихает. Снова гул, другой, слегка потише. Третий, оглушающий тишину пронзительным дребезжанием. Их трое, кормчих сухопутных драккаров, а сколько же с ними воинов? Нет, не четыре, гораздо больше. Ну так что, пусть их будет хоть сотня, разве она заставит бежать того, кто приготовился к встрече с Судьбой? Они пришли взять мою жизнь, но не готовы защищать свою...

Пошел вперед топор без священных рун, рассекая череп затянутого в кожаный панцирь стамбульского покроя первого из них, опозорившего имя воина готовностью к ночному убийству. А второй так ничего и не успел понять, когда нож с выработанным лезвием полоснул его чуть выше неприкрытого кадыка, между окончанием шерстяного шлема и воротом доспеха, набитого ватой, способной защитить лишь от скользящего удара. Третий успел отшатнуться от идущего в висок обуха топора и сам напоролся на сперва слегка прогнувшееся, но через долю секунды скользнувшее в междуреберье лезвие на круглой деревянной рукояти.

Они отступили, освещенные выползающей из-за свинцовых туч луной, и мне пришлось отойти назад, заняв дающее слабое превосходство положение.

— Стреляй! — раздался крик Васьки, почему-то переставшего верить в мощь своего штыка с козьей лапой, но в это время, выпихнув наружу поверженного на пороге врага, я сумел закрыть дверь.

Стены деревянной крепости прошили гулкие стрелы.

— Отставить! — заорал истошный голос. — Василий, отставить!

— А что делать? — донесся до меня рык медвежеподобного воина. Молчание. Короткое, как отблеск топора в ночи, а затем команда: