Книга Музейный роман - Григорий Ряжский

— Я только знаю, что они — это не они, — продолжила она, проигнорировав его реплику, — и скорей всего, есть ещё, но я просто не проверила пока, времени не хватило. Но я уверена. Дальше сами решайте, Лев Арсеньевич, вы, как я знаю, человек заинтересованный, но только я не могу пока уловить, на что именно ваш интерес направлен. Хотя знаю наверняка, что вам не всё равно.

— Послушайте… э-э-э… Ева?… — Она утвердительно кивнула. — То, что вы сказали мне, про рисунки, про папу, и вообще… это, прошу прощения, не подстава какая-нибудь? Не розыгрыш? А то, знаете, страшновато как-то становится, если это не так. Может, договоримся с вами? — И выдавил нечто наподобие улыбки. — Вы отменяете свой колдовской приговор, я же, в свою очередь, оценив по достоинству вашу шутку, делаю вид, что ничего не было. И живём, как жили раньше, оба трудимся на Всесвятскую, каждый со своей стороны.

— Но вы ведь так не считаете, правда? — Она посмотрела на него так, будто не слышала того, что он только что произнёс.

— Что не считаю? — не понял он. — Что это розыгрыш?

— Нет, — помотала головой она, — я о том, что на самом деле вы ведь никогда не считали Малевича бесполётным предметником, как и не держали его за геометрического абстракциониста. А написали ровно наоборот, хотя это совершенно расходилось и расходится с вашей убеждённостью. Но вам хотелось, чтобы все вздрогнули. Все и вздрогнули, вам это удалось. — И улыбнулась. — Кстати, получилось вполне убедительно и даже красиво. Несмотря на то, что вы, как сами же себе придумали, обладаете лишь нижними векторами — Кожным и Анальным. Или я ошибаюсь?

Алабин молчал. То, что происходило сейчас на этой бархатной банкетке, более не подпадало ни под какие быстрые версии. Подстава отметалась напрочь, любое же остальное было окутано стремительно накатившей тьмой, полной и бесповоротной. В деле присутствовали двое: сам он, прозрачный, как фужер екатерининского стекла, и хромая девушка из музея — то ли волшебница, то ли колдунья, то ли друг, то ли враг. В любом случае, как ни взглянуть, это было нормальным нечеловеческим ужасом.

— Хотите ещё? — предложила хромая, явно намекая на любую прочую подробность.

— Вы страшный человек… — вяло усмехнувшись в слабой попытке скрыть подступившее отчаяние, покачал головой Лёва. И обречённо выдохнул: — Не хочу, спасибо. Хватило.

И тупо глянул на часы. Было ровно восемь, тик в тик.

— Они только что бýхнули у вас там, Лев Арсеньевич, восемь раз.

— Кто? — вздёрнулся он, уже готовый к очередной произвольно назначенной чертовщине. — Кого бýхнули, кто бýхнул?

— Часы ваши, которые у Арсения Львовича в гостиной, в углу, напольные, без гирь, деревянные, невысокие такие, с красивой резьбой. Во всяком случае, мне они именно такими видятся.

— Господи Боже… — едва слышно прошептал Алабин, — что это… за что?…

— А вот в Бога вы не очень, как я погляжу… — добила его местная ведьма, — то есть для вас Он существует, конечно, но в каком-то слишком уж далёком отрыве, пару-тройку раз в году вспоминаете, не больше, да и то когда уныние одолевает сверх привычного.

— А вот тут вы не правы, Ева, — не согласился он и нервически втянул носом воздух, — не унынием, а радостью когда охватывает. Тут вы ошиблись ровно на один важный знак, признайтесь.

Пора было завершаться. Ева Александровна поднялась, помогая себе палкой, и финально справилась:

— Так мы что-то с вами делаем или как?

Он тоже поднялся. Основной народ тем временем рассосался, остались лишь дотошные и нетрезвые. Они бродили из угла в угол, кто в поисках художественного наслаждения от пяти веков, а кто ища недовыбранный публикой питейный резерв.

— Давайте так, — помолчав, раздумчиво произнёс Алабин, — будем считать, что я вас услышал, но мне хотелось бы ещё подумать. Больно уж всё это звучит невероятно. — И предложил, подбивая итог этой более чем странной беседе: — Быть может, завтра, например, посидим где-нибудь, потолкуем уже предметней, если не возражаете. Вы как?

— Я освобожусь в семь, — кивнула она. — Буду ждать вас у лип перед служебным входом. — И неожиданно спросила: — Вы танцуете самбу?

— Что? — не понял он. — Какую самбу?

— А румбу, ча-ча-ча?

— В каком смысле? — снова не понял он. — Вы о чём, собственно?

— Это я так… — смутилась Ева, — не обращайте внимания, просто на язык упало.

Пока ехал к себе на Кривоарбатский, он непрерывно думал о загадочной ведьме из третьего зала. Верней, о её убийственных словах. О той тайной части озвученных ею сведений, что напрямую касались его работы о Малевиче и Татлине. Кроме него, в курсе того, о чём она поведала, был разве что Алабян. Лёва под номером вторым. И больше никто. Ни одна душа и ни единое тело. Это был даже не сюрприз. Это был прорыв в новое отвратительное пространство, вход в которое запрещён был всякому, помимо двух Львов, доброго и поганого, да и то не одновременно. «Ну допустим, — думал он, — хромая могла вызнать про отца, про Парашу, это несложно. Пускай даже про французский напольный „модерн“. И даже что без гирь, тоже допускаю, — выяснила как-то. Смерть Парашина прозвучала убедительно, слов нет, но пока всё же непроверяемо, и это так. Но откуда — про Малевича? Ведь никто не мог знать, что у меня в голове было и есть? Да я и сам иногда точно не могу сформулировать для себя же: от чего шёл, куда иду, зачем, во имя чего! А эта курица хромоногая сказала так, что до сих пор дрожь в коленках не унимается, чёрт бы её побрал, калеку перехожую…»

Он поднялся в квартиру и первым делом налил на два пальца. Того самого, с острова Айла. Одним махом приняв первую, тут же повторил. И лишь когда славная смесь копчёного торфа с дымом от тлеющих осенних листьев, плавно смягчив кишки, ласково отдалась в голову, Лев Арсеньевич немного успокоился. «Но почему именно „мириться“, она сказала? — Мысль эта между тем не отпускала. — Мы и не ссорились с ним. Что за дела такие, чёрт её возьми…»

Это была неправда, которую, конечно же, знал отец и в курсе которой была теперь ещё и эта смотрительница Ева Ивáнова. Это же отлично понимали, если только не лицемерить, оба Льва. Однако последняя мысль вновь вернула его к Вермееру. Ну и к Тинторетто, само собой, раз такое дело. Получалась какая-то хренотень, причём полная. Он же сам там был, в «могиле» бабкиной, недели три тому назад. Темницкий всё ему предоставил, честь по чести, работай, Лёва, пиши, без проблем. Он же все их самолично перебрал, каждую отсмотрел, в руках подержал. И — ничего. Нигде не ёкнуло, не дёрнулось недоверием, ничто не подсказало даже о самом малом несоответствии образа и факта. «Ладно… — подумал он, — утро вечера… завтра повидаемся с этой самой… может, чего и проясним…»

Ева же, несколько взволнованная встречей с Алабиным, в этот день вернулась домой скорей в приподнятом настроении, нежели разочарованная тем, какой между ними вышел разговор. Собственно, другого и не ждала, рада была уже тому, что не послал или как минимум не отшутился. Как и не отшарахнулся от чокнутой хромоноги на резиновом ходу. Что ж, пока её предчувствие работало, не давая сбоя, и это обнадёживало. А ещё хотелось прийти на завтрашнюю встречу с окончательно угаданными картами. Для этого нужно было обойти экспозицию целиком и разузнать буквально всё про каждую работу. По всем без исключения залам.