Книга Мои Великие старики - Феликс Медведев

– Ваш оркестр, дорогой Олег Леонидович, занесен в Книгу рекордов Гиннесса. И за что! За самое длительное в истории существование одного состава оркестра!

– Да, это так. Но я этому не удивляюсь, ведь речь не идет о творческом процессе, а только лишь о состоянии здоровья оркестрантов. Вот, допустим, помри я 15 лет назад, как, к великому сожалению, мой младший брат-саксофонист, то никакого рекорда Гиннесса не было бы и в помине. Кстати, составители этой книги целых шесть лет прочесывали мир, узнавая про все оркестры планеты. И вот вышло, что мы самые древние. А вообще-то я равнодушен к званиям и наградам, никогда не хлопотал ни о чем, не хотел и не хочу унижаться и просить. За музыкантов голову положу, а за себя – нет.

– Что же это за штука такая джаз, полонившая мир, и для миллионов меломанов отодвинувшая в сторону другие популярнейшие в мире виды музыкального искусства?

– Отвечаю… Когда великому джазмену господину Эллингтону задали такой же вопрос, он ответил: «Что такое джаз, я не знаю, но я всегда старался сделать лучшее, что я могу» и через паузу добавил: «Вы знаете, ведь вся классическая музыка и музыка джаза говорят, в сущности, об одном и том же – о вечных человеческих чувствах, только на разных языках». Хотите еще один пример. Один знаменитейший американский оркестр любит играть мою пьесу «В горах Грузии». Они считают эту музыку шедевром, но ведь странно, как это – медленная грузинская колыбельная мелодия в джазовой интерпретации? У нас шлягер – это шумная, веселая, озорная музыка, а в Америке шлягер – это когда зал затихает и слышно, как пролетает муха. Я считаю себя сторонником теории Глинки, который говорил, что музыку сочиняет народ, а мы, композиторы, ее только аранжируем. Я горжусь, что наша русская симфоническая музыка – великая музыка, и мало кто задумывается, что ее рождение было, как взрыв бомбы. Все думали: Моцарт, Бетховен, Бах – это гении. Что может дать нищая Россия, страна закрепощенных крестьян? И вдруг – и впрямь, как взрыв бомбы, Глинка, Даргомыжский, Чайковский, «Могучая кучка», – вся Европа проспала рождение великой русской культуры, для них это был взрыв бомбы. И вот сегодня мы понимаем, что наша музыкальная культура вечна еще и потому, что из нее также родился джаз.

– Но, как известно, джаз родился в Америке и считается символом американской культуры…

– Да, конечно, джаз возник в США, на него до поры до времени обращали мало внимания из-за трения между цветными и белыми. Но именно афроамериканцы сделали огромное дело, открыли новый жанр на основе англопротестантских хоралов, которые они освоили по-своему и назвали спиричуэлсами.

– А как вы оцениваете искусство «великого» саксофониста господина Билла Клинтона, наверняка слышали, как он играет?

– Еще бы! Когда он приезжал в Москву, Министерство культуры попросило мой оркестр поприветствовать американского президента. Это было в небольшом зале в Кремле. Мы даже специально заготовили для этого последнюю вещь Эллингтона, причем решили поозорничать и задумали половину пьесы отдать на исполнение Клинтону. Получилось блестяще. Когда мы отыграли программу, два президента, Клинтон и Путин, не зашли, а забежали на сцену и начали меня обнимать. Особенные восторги выразил Клинтон. Он говорил Путину: «Ты сам не понимаешь, какой замечательный у тебя оркестр!» И стал нам всем жать руки. Мои музыканты до сих пор их не моют.

– Кстати, об американском джазе. Скажите, в чем секрет долголетия знаменитой музыкальной комедии «В джазе только девушки»? В музыке или в игре и пении Мэрилин Монро?

– Думаю, что в равной мере и Монро, и великий Гленн Миллер гениальны. Они сумели совершенно интуитивно предугадать приоритет легкой музыки у широкой публики, и особенно молодежи. А ведь восприятие молодыми музыки, как ни странно, не изменилось за века. Сейчас уже генетики доказали, что со времен Древнего Египта, Индии и Китая количество серого и белого вещества в мозге человека такое же, как было много тысячелетий назад.

– Известно, что ваша непростая судьба связана с эмиграцией, с Шанхаем, и какой-то отрезок времени вы общались с Александром Вертинским. О нем уже много написано и сказано, но все-таки, каким запомнился вам великий певец?

– Да, конечно, мы много общались и, конечно, Вертинский великий артист, но вся беда его в том, что он не был понятен иностранцам. Его песни – не для англичан и китайцев, хотя и те и другие отдавали ему должное в мастерстве. Наверное, сыграла свою роль и политика, все-таки человек приехал в чужую страну. Он любил Россию и не мыслил себя без нее. Рвался в Москву, где когда-то учился в одном классе с Вячеславом Молотовым, и, единственный человек среди всей эмиграции, решил написать ему письмо о том, что надоело скитаться по чужбине, и он хочет умереть на родине. И он получил въездную визу, хотя шла война и никто, кроме него, такой чести не удостоился. О нем ходили всякие легенды, что, дескать, он столько привез в Россию имущества, что вся Москва ахнула. На самом же деле чуть ли не вся советская колония в Шанхае попросила его передать родным посылки. Он выполнил все просьбы.

– Олег Леонидович, простите резкий переход от одного кумира к другому. Я знаю, что рядом с вами в соседнем переулке живет певец Валерий Леонтьев. Вы не общаетесь?

– У нас в народе это местечко называют переулком Леонтьева. Но я с ним не общаюсь, потому что даже не знаком. Здесь же рядом до недавних пор жил и Макаревич. О нем могу сказать. Первый раз я услышал его группу еще на уровне самодеятельности в клубе электролампового завода. Я сразу сказал тогда, что это единственный джаз-роковый коллектив, который наверняка выдвинется. Меня спросили, а почему вы так считаете, и я ответил: «Я слышу сочетание современной молодежной музыки с содержательными текстами, а такой тандем пропасть не может».

– Какой вы молодец, не ошиблись, предсказав любимому нашему Макару блестящее будущее. Со вкусом у вас все в порядке, дорогой мэтр. А как у вас с чувством страха за себя? Как все-таки смогли выжить в то время, когда джаз считался у нас почти преступлением, идеологическим предательством Родины?

– Я, как ни странно, никогда не чувствовал идеологического нажима. Меня спрашивали, почему, ведь в 47-м году, когда я приехал в Россию, был расформирован Государственный джазовый оркестр Цфасмана. Я отвечаю, что я тогда не следил, кого расформировали, кого нет. Когда в 1948 году вышло ждановское постановление об опере Вано Мурадели «Великая дружба», к нам в коллектив приехал министерский начальник и сказал: «Выяснилось, что джаз народу не нужен». Многие тогда посчитали, что мы теперь на грани самоубийства. А на самом же деле, как ни парадоксально, тогда я увидел в этом начало рыночных отношений, которые по-настоящему пришли к нам в девяностых годах. Ведь что такое кризис? Когда мне было лет 13–14, я уже знал, что в то время, когда Африка пухнет от голода, американские негодяи-монополисты выбрасывают муку и рис в океан, чтобы не снижать цены. Это всех возмущало и отозвалось кризисом. А сейчас то же самое: на наши концерты перестали ходить простые слушатели и ходят только «новые русские», которые якобы не прочь приобщиться к культуре.