Книга Сибирская любовь. Книга 2. Холодные игры - Екатерина Мурашова

– Что ж тут тебе непонятно? Опалинский мертв. Из родных у него одна мать-старушка где-то под Калугой. В Сибирь она точно не поедет, особливо если регулярно будет от сына вспомоществование денежное получать. С делами ты худо-бедно разбираешься, после еще поднатаскаешься. Приисковое дело тебе еще с московских времен знакомо… – Гордеев заговорщицки ухмыльнулся. – Горного образования у тебя нет, так на то инженеры имеются. Управляющий – он больше по людской части разбираться должен, то самое, в чем Печинога наш пень пнем, прости господи. Матвей тебя разгадал почти, да не выдаст никогда. Такой у него характер… А Машенька-то у меня одна. Что я ей скажу, коли тебя в острог сведут? Один жених помер, другой – мошенником оказался. Не обессудь, иди в монастырь. Так, что ли?

– К чему вы, Иван Парфенович, клоните, я не разберу. – Надежды снова ожили в сердце молодого человека. Вместе с ними ожили и все остальные чувства. Серж порозовел, задвигался.

– Разобрать нехитро. Ежели сумеешь мне угодить, будешь и дальше заместо Опалинского жить. Петербург с Москвой далеко. Бумаги его у тебя. Кто что узнает? Женишься на Машеньке моей, будешь управляющим служить, как с настоящим Дмитрием Михайловичем договаривались. Прохору я в Петербург отпишу, чтоб он там узнал все потихоньку… Матери пенсию посылать будешь. На что старушке знать, что сына уж в живых нету? Пусть напоследок порадуется, что пристроен, преуспел… Ну как? Устраивает тебя такой порядок?

– Я… подумать должен.

– Ого? – Гордеев, кажется, нешуточно, но как-то хорошо удивился. – Да ты крепче, чем я думал.

«Видимо, полагал, что я в ноги брошусь с благодарностями, – предположил Серж. – Но это вправду решить надо. Жить пескарем на крючке или уж… рассчитаться жизнью за все разом, но хоть помереть свободным… „Ежели сумеешь мне угодить…“ – можно себе представить, что это значит. О том ли мечтал, когда из родной Инзы уезжал… Отца презирал всегда… Но он хоть после службы себя нигилистом числил и на маменьке женился по своему собственному выбору…»

– Что ж, иди к себе, думай. Только недолго, мне, сам понимаешь, тоже решать надо. Да и с Машей еще…

Серж распахнул дверь и вышел во двор, не заметив спрятавшуюся за створкой девушку. Он прошел так близко, что Машенька ощутила знакомый теплый запах его волос и, чтоб не закричать, зажала рукою рот и вцепилась зубами в ладонь.

Яркий весенний денек померк едва ли не вполовину. Кучи золы пятнали снег. От конюшни и коровника несло какой-то ядреной дрянью. Голенастые, облезлые куры копались в помоях. Небо напоминало выцветший ситцевый передник в неотстиранных пятнах неопрятных серых облаков.

Не глядя больше по сторонам, Серж прошел к себе во флигель.

Машенька, не отнимая руки ото рта, тут же поспешила к отцу.

Иван Парфенович сидел за столом, тяжело навалившись на него грудью.

– Батюшка! – звенящим голосом начала Машенька. – Вы мне ничего не объясняйте. И не говорите ничего, кроме одного: было или не было. Опалинский, Митя, он зачем сюда приехал? Чтоб на прииске работать? Или это… или это вы мне мужа за место сторговали?

– Ну вот! – Гордеев тяжело вздохнул, обернулся, протянул к дочери руку. Машенька отшатнулась, прижалась спиною к стене, обитой крапчатым ситцем. – Надо было тебе сразу сказать, конечно, да тревожить не хотел. Теперь вот нашелся кто-то… Сам-то он не успел еще… Что ж… Коли спросила, скажу как есть. Жизнь моя может в любой момент кончиться, это ты знаешь. На то пенять – грех. Жил я неплохо и не так уж коротко. Две печали у меня есть. Что с тобой станет и кому дело передать. – («Я в монастырь пойду!» – быстро сказала Машенька. Иван Парфенович с досадой отмахнулся.) – Петька, брат твой, не потянет, то и тебе известно, и мне, и каждой собаке в Егорьевске… А что до монастыря… туда Марфа хочет, а ты слишком для того… живая, что ли… Ну, вот я и решил оба дела одним махом решить… Опалинский – дворянин, инженер, собой хорош, обхождение правильное с девицами имеет. Тебе вот понравился. Прохор Виноградов его со всех сторон знает… знал… И… Чего ж в том плохого-то, ты мне скажи?! – не выдержав напряжения, заорал Гордеев и снова схватился за грудь.

– Значит, правда, – тихо сказала Машенька.

И вышла из кабинета.

Марфа сидела в своей каморке и тупо смотрела в Псалтирь. Разобрать она там почти ничего не могла (да и глаза последние годы стали подводить), но большинство молитв узнавала по страницам и помнила наизусть.

Нынче, впрочем, и молитвы не помогали.

Все было не так. Все рушилось. Все шло наперекосяк. Обманываться в том Марфа не могла, и вот этого-то окончательного разрушения видеть не хотелось совершенно. Слаба, Господи! Отпусти!

Столько лет насиловала себя, служила брату, как могла и умела, евонных деток за своих почитала. Но теперь… Жизнь просачивалась сквозь пальцы, ускользала, и страшно было не успеть сделать самое главное… Да и была ли та жизнь?

Марфа Парфеновна никогда ничего не выбрасывала. Уход той или иной вещи или продукта в небытие, их естественное или случайное окончание, а тем паче – внезапная потеря неизменно приводили ее в тяжелое уныние. Никаких размышлений на эту тему не было, было лишь чувство: нечто, единожды попавшее в круг Марфиного существования, должно оставаться в нем как можно дольше (желательно – всегда) и тем самым утверждать устойчивость мира в целом. Никакой градации это чувство не допускало. Опустевшие полотняные мешочки и коробочки, щепоть соли, кусок бурого сахара, вытертая горжетка, вешалка без крючка, сломанный сорок лет назад музыкальный ящичек, выброшенный в мусор дочкой купца и заботливо подобранный маленькой Марфинькой… Все эти сомнительные сокровища сохранялись так же рьяно и подвергались ровно той же регулярной инспекции, что и запасы провианта, льняные скатерти и простыни, белье и меха, столовое серебро, кухонная утварь и т. д. и т. п. Пожалуй, пропажа какой-то никому не нужной, но абсолютно невосполнимой мелочи вызывала у Марфы отчаяние даже большее, чем действительная хозяйственная потеря.

– Маша! – строго спрашивает Марфа Парфеновна, наводя порядок в комнатах племянницы. – А где душистая вода, что батюшка тебе в том году с ярмарки привез? Вот здесь, под зеркалом всегда стояла…

– Да она кончилась, тетенька, – откликается Машенька, мечтая, чтоб она скорее ушла.

Марфины шуршащие прикосновения к ее вещам тяготят девушку. Ей кажется, что после них на вещах остаются какие-то невидимые частицы с рук пожилой женщины и почти неуловимый тягостный запах, похожий на запах нагретой лиственничной смолы. Иногда, осуждая себя, Маша тем не менее не удерживается и сразу после ухода тетеньки перекладывает вещи по-своему и даже вытряхивает их. Ее вполне устроила бы бестолковая Анискина уборка, похожая на небольшой безобидный смерчик (какие бывают летом на границе лесов и степи), да и сама она с грехом пополам могла бы прибрать. Но Марфа Парфеновна имеет какие-то свои, никому не понятные принципы и в кабинете и спальне Ивана Парфеновича, а также в Машенькиных покоях прибирается и даже моет пол сама.