Книга Война солдата-зенитчика. От студенческой скамьи до Харьковского котла. 1941-1942 - Юрий Владимиров

Поближе к кухням увидели белевшие небольшими пятнами на зеленой траве свежие немецкие листовки, сброшенные самолетами. Пару этих листовок мы подобрали и прочитали. В них было напечатано, что положение красноармейцев безнадежное, они в мешке, в полном окружении немецких войск, путь к отступлению закрыт, они гибнут напрасно. Предлагалось «перебить жидов-комиссаров и срочно сдаться в плен частям доблестной германской армии, которая гарантирует всем жизнь и достойное обращение, включая также достаточное для жизни питание». Одновременно особо отмечалось, что данная листовка служит пропуском для перехода через линию фронта на сторону немецких войск.

Кусков положил к себе в карман гимнастерки несколько листовок. А я поступать так не стал, хотя сначала тоже имел намерение взять с собой хотя бы пару листовок для ознакомления с ними командира взвода Кирпичева и комиссара батареи Воробьева, поскольку они лично ко мне всегда хорошо относились и я почти всегда мог разговаривать с ними обо всем, что было у меня на душе, не боясь особых неприятностей с их стороны.

Прибыв к кухням, спрятанным от авиации противника среди кустов лозы и рослых ив, мы увидели, что вся поварская площадь и ее окружение завалены остатками множества разбитых и сожженных бомбами автомашин. Кое-где лежали кучками приготовленные кем-то дрова, а от нескольких котлов еще шли дым и пар. Вокруг находились также хорошо замаскированные штук пять целых и мало поврежденных грузовых автомашин с открытым и закрытым кузовом и пара легковушек. Мне показалось, что там были даже танки. Два грузовика, имевшие кузов, закрытый темно-зеленым брезентом, на котором сверху и с боков были нарисованы красные кресты, вероятно, принадлежали медсанчасти 199-й отдельной танковой бригады. Возле обеих машин сидели и лежали около десятка перевязанных марлей раненых и ходили вокруг женщины и мужчины в белых халатах, относившиеся к медицинскому персоналу.

Мы подошли к предназначенной для обслуживания зенитной батареи кухне и назвали ее поварам взвод, от которого прибыли. Затем получили от них для всех наших людей в ведра горячие первое и второе блюда, в кастрюлю – холодное третье, а в вещевой мешок – по дневной порции хлеба на каждого человека. И первое, и второе блюда, как и вчера, содержали много мяса – конины. Кусков попросил раздатчика обеда дать ему что-то поесть дополнительно возле кухни. Тот без всяких возражений налил для Кускова в какой-то свой котелок густой суп, который мой напарник быстро съел собственной ложкой. Я отказался от предложенного мне тоже супа.

На обратной дороге пришлось три-четыре раза останавливаться, чтобы передохнуть. При этом места для этой цели мы выбирали те, где не лежали трупы, которые, кстати, при сложившейся обстановке никто пока убирать не собирался.

Во время почти всех наших остановок Кусков открывал крышку кастрюли и, погрузив в нее по нескольку раз свою алюминиевую ложку, вытаскивал ею из компота и отправлял в рот по две-три крупные сладкие фруктовины, а особенно – курагу. При этом он не обращал внимания на то, что я периодически стыдил его за это, говоря: «Что ты делаешь, ведь ты же объедаешь товарищей! Как тебе не стыдно?» Но он вовсе не желал меня слушать.

И вот когда осталось идти совсем недалеко, в третий раз за этот день заревели и завыли на небе немецкие штурмовики. И полетели они совсем низко и как раз над речкой. Я с обоими ведрами, поставив их предварительно на землю, успел юркнуть в крутой обрыв на берегу речки, спрятался в нем. А как поступил шедший сзади меня Кусков, в суматохе не обратил внимания.

Один из самолетов полоснул оба берега речки струями пуль из пулемета и продолжил полет дальше вдоль нее – в сторону полевых кухонь, по-прежнему стреляя очередями по всем хорошо приглянувшимся ему целям. Затем все штурмовики вновь набрали высоту и двинулись обратно над селом, сбрасывая небольшие бомбы на разные объекты и производя обстрелы всех людей, как шедших куда-то, так и спрятавшихся в укрытиях.

Тут я невольно выглянул назад из своего места с крутым обрывом и ужаснулся: Кусков, прошитый пулей в голову, лежал на спине убитый, и кровь, смешавшаяся с кусочками мозга, хлестала из его раны. Кастрюля с компотом стояла рядом, и из нее, также пробитой в нескольких местах пулями, еще продолжала вытекать коричневатая жидкость.

Прежде всего, меня охватил большой стыд, что совсем недавно упрекал погибшего товарища за его, как мне теперь показалось, совсем мелкий проступок и за то, что пожалел для него две-три ложки компота, а Бог взял да и почему-то так слишком жестоко наказал провинившегося. Помочь товарищу я, конечно, ничем уже не мог. Пришлось перевернуть его тело, из-за чего исход крови из раны усилился, снять со спины и рук Кускова частично окровавленный вещевой мешок с хлебом и напялить этот груз за свою спину. Так я оставил лежать тело Кускова на месте и, когда самолеты окончательно улетели, прибыл в расположение своего взвода с двумя еще теплыми и полными ведрами в руках и тяжелым вещевым мешком за спиной.

А здесь уже успели очухаться от окончившегося только что налета авиации и с большим нетерпением ожидали тех, кого послали за обедом. С парой номеров второго орудийного расчета, работавшего сегодня на пушке, которая, к счастью, как и люди, бывшие на ней и около нее, не пострадала, прибыл пообедать и наш командир лейтенант Кирпичев. Все удивились, что я появился один, тяжело нагруженный двумя полными ведрами и полным же вещевым мешком, окрашенным снаружи посредине большим красным пятном крови. Я с трудом, удерживая слезы, доложил Кирпичеву, что погиб Кусков, которого я оставил лежащим у речки вместе с пробитой пулями пустой кастрюлей для компота.

Все притихли. Кто-то предложил срочно пойти к Кускову и принести его тело, но решили все же сначала пообедать теми блюдами, что я доставил. Вынули из вещевого мешка буханки хлеба, выпачканные кровью товарища, и порезали их на отдельные порции. Потом разлили в котелки и съели суп, а после этого в них же наложили гуляш с вермишелью и расправились с этим блюдом, запив его сырой водой из фляг. При всей процедуре обеда царило полное молчание. Окончив ее, я в сопровождении командира взвода Кирпичева, комсорга батареи москвича Алексея Мишина и двух других лиц отправился к месту, где лежал убитый Кусков, взяв с собой его шинель.

Кирпичев вынул из брючного потайного кармана покойного и взял себе его «медальон смерти», мы положили труп на шинель, столкнули в речку стоявшую рядом пробитую пулями кастрюлю из-под компота и доставили тело товарища к хате. И здесь же, завернув Кускова в ту же шинель, молча опустили покойного вместе с ложкой в обмотках в свободный окоп и так же тихо закопали.

Вещевой мешок Кускова, в котором находились патроны, мыло с полотенцем, перевязочный пакет с бинтом, котелок, кружка, кисет с махоркой и бумагой, очень ценные для курильщиков кресало с трутом и камушком для высекания огня для прикуривания цигарки во время курения, отдали вместе с другими вещами его землякам. Противогаз, винтовку и часть патронов покойного отнесли на наш же грузовик, который теперь приказали водить, вместо покойного Журавлева, молодому шоферу Загуменнову, машину которого тоже вчера уничтожило бомбой.

Когда солнце склонилось к закату, лейтенанта Кирпичева внезапно вызвали через посыльного к командиру батареи. После этого не прошло и четверти часа, как уже в четвертый (рекордный на сегодня) раз прилетели вражеские самолеты. Их было около двадцати – значительно больше, чем в предыдущие разы. Некоторые из них стали бросать бомбы. Но пикирующие бомбардировщики тоже были.