Книга Магиер Лебиус - Руслан Мельников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот, значит, какие «важные дела» у Герды в магиерской мастератории! Вот о чем с глумливой усмешкой говорил маркграф после казни остландских послов!
Дочь нидербургского бургграфа стояла, точнее, висела, полувисела в небольшом боковом тупичке, которым заканчивалась мастератория. У самой стены полувисела. С поднятыми руками, с постыдно раздвинутыми ногами. И ни цепей, ни пут… Впрочем, ни того ни другого не требовалось. Несчастную удерживало иное. Кисти рук и ступни ног девушки были погружены в камень. Не вмурованы в кладку, в заполненные раствором швы или пустоты, а именно погружены в глыбы и плиты – цельные, не разбитые, не потрескавшиеся даже…
«Как у тех двоих, при насосе, – промелькнуло в голове Дипольда. – Их ноги тоже будто залиты металлом, а руки словно к металлу приварены».
Так раскаленная стальная игла входит в олово и застывает в нем. Но человек – это же не игла! Все магия, проклятая темная магия! Самый отвратительнейший ее вариант. Если Лебиус способен вживлять звенья цепи в человеческую плоть (перед глазами Дипольда возник образ Мартина) или вогнать податливую плоть в металл («как у тех двоих, при насосе…»), что стоит ему облечь человека в камень? Или в любую другую оправу по своему усмотрению.
Дипольд в ужасе смотрел на Герду. На ее руки, на ноги.
«Как у тех двоих, при насосе… – все билось и билось в голове. – Как у тех двоих…»
Но те двое были мертвы. Скорее всего. Умерщвлены и разупокоены вновь.
Герда же все еще была жива.
И в том – особое мучение.
Прежняя Герда-Без-Изъяна теперь стала Гердой без одежды. Растянутая между каменной стеной и полом, она висела-стояла голая, жалкая, беззащитная…
Ничего, совершенно ничего из платья на ней сейчас не было.
…обреченная…
Было другое.
…изувеченная…
Была дыра в гортани. Голосовые связки – вырваны или вырезаны. Ни говорить, ни кричать Герда уже не может. И не сможет. Никогда. Только хрипеть.
…хуже, чем обесчещенная…
Был вскрытый живот. Низ живота, если уж совсем точно. Разверстое, вывороченное наизнанку женское естество. И вот в него-то и вот туда-то, в естество это, в кишки, в потроха, в открытое чрево, во взрезанные жилы и рваные мышцы входят пучки трубок. От насоса с двумя рычагами.
Вверх-вниз. Вверх-вниз…
И от стиснутого цепями сгустка плоти и металла на обитом железными листами столе.
А по трубкам тем под чудовищным напором гонится неведомое содержимое – красное, и черное, и желтое, и зеленое, и прочих цветов и оттенков. И входит внутрь. И выходит. И пульсирует. И перетекает. Туда-сюда. И обратно. И снова.
И две человеческие фигуры без ног и с руками-рычагами, не останавливаясь ни на секунду, добросовестно качают насос. Толкают сей непрерывный поток.
«Уф-ф-фь-ю-и-кщх-х-х-дзянь!»
«Уф-ф-фь-ю-и-кщх-х-х-дзянь!»
И самое ужасное то, что Герда действительно еще жива. Дипольд это видел, знал, чувствовал. Да, жива, вне всякого сомнения! Вопреки всему. Всему тому, что из нее здесь сделали. А что? Сделали?
Вот этого Дипольд не знал. И, собственно, знать не хотел. Сейчас он хотел…
– Прекратить! – проревел пфальцграф.
Но те двое, у насоса, его по-прежнему не слушали. Не слышали. И не видели. Его для тех двоих словно бы и не существовало вовсе.
«Уф-ф-фь-ю-и-кщх-х-х-дзянь!»
Что ж, значит, и для него сейчас не станет этих двоих. Их вообще не станет!
Дипольд в несколько прыжков вернулся к насосу. Разъяренным демоном выскочил из колдовского пара и дыма. Дал волю рукам. И мечам.
Сзади в прочную дверь тупо, размеренно била алебарда. А он рубил податливые тела, вяло брызжущие чем-то красным и не очень. Густым чем-то. Густым и более вязким, чем обычная кровь обычного живого человека.
Первым делом – головы долой. Прочь! Вместе с этими мертвыми бесстрастными лицами. С опущенными вниз стеклянными глазами.
Снес. Обе головы. В два удара.
Не помогло. Головы покатились по основанию машины, оставляя жирные пятна. А обезглавленные работники… все так же… все то же…
Вверх-вниз.
Рычагами.
«Уф-ф-фь-ю-и-кщх-х-х-дзянь!» «Уф-ф-фь-ю-и-кщх-х-х-дзянь!» – скрипела, гудела, шипела и позвякивала магиерская механика. Которую по-прежнему приводили в действие…
Четыре руки, четыре ноги, единые с машиной.
А на шеях – два сочащихся влажных среза.
Сейчас, без голов, эти двое, ритмично сгибающиеся и разгибающиеся, еще больше походили на детали чудовищной машины, еще меньше – на людей.
Дипольд зарычал. Снова два секущих удара. Половинящих от плеча до бедра.
Две руки с изрядными кусками плоти, с торчащими наружу перерубленными ребрами, обвисли на забрызганных рычагах, нелепо болтаясь и подергиваясь в воздухе.
Но две другие руки, сохранившие под собой опору – ноги, еще опускали и поднимали рычаги. Одна рука – на один рычаг. А потому – не так расторопно, не так быстро.
Но…
«Уф-ф-фь-ю-и-кщх-х-х-дзянь!»
«Уф-ф-фь-ю-и-кщх-х-х-дзянь!»
Дипольд, выругавшись, отсек от рычагов и эти руки. Одну – по локоть. Вторую – по плечо. И рубил дальше. Что осталось.
«Уф-ф-х-х-х-х-х…» – проклятый насос наконец остановился. Замер. Орган умер. Музыка стихла.
А обрубки полулюдей-полумашин все шевелились, все дергались. Как живые. Живые как… Норовя продолжить работу, повторить заданные чужой волей и заученные механическим инстинктом нехитрые движения: вверх-вниз. И Дипольд снова рубил этих двоих, никак не желающих умирать. Крошил. В куски. В мелкие. До того самого места, где руки и ноги неведомым образом сливались с металлом и в металл же обращались.
А после – рубил сам насос. Где можно было, где удобнее рубить. Нещадно корежа нутро сложной магиерской машины. Разбивая хрупкие детали. Вспарывая мехи-балдахины. Высвобождая сокрытые внутри жар и холод. Расплескивая зловонную жидкость. Выпуская снопы искр, фейерверки льда, струи, потоки, облака пара и тучи многоцветного дыма.
Затем рубил трубки, тянущиеся из насоса. И целые пучки их – рассеченные, расцепившиеся, разорвавшиеся – бились об пол, об стены, вздымались к потолку, извивались и закручивались, будто смертельно раненные змеи. И с шипением извергали вверх, вниз, в стороны свое содержимое. И жидкое. И густое, вязкое. И мелкое, сыпучее. И дымопароподобное.
Мастератория преображалась. Кляксы, пятна, потеки. Студенистая слизь, россыпи невесть чего. А от сгустившегося колдовского тумана ничего не видать на расстоянии вытянутой руки. И всюду – буйство, разноцветье красок, в котором, пожалуй, все же преобладали красные, багровые и алые оттенки.
