Книга После войны - Ридиан Брук

– Ты решил, что будешь делать? – спросил Эдмунд.

– Думаю, да. Но тебе придется помочь мне. – Льюис протянул руку.

Эдмунд взял ее обеими ладонями и помог отцу встать.

14

Она сидела в кресле и вышивала по канве. В волосах седая прядь, лицо округлилось – ей так даже лучше. Она выглядела спокойной, спокойнее, чем когда-либо прежде, и вполне вменяемой – compos mentis, как сказала медсестра. Лицо живое и задумчивое, глаза часто моргают, и эта слабая, но знакомая улыбка.

Дежурная сестра удовлетворила его просьбу – «увидеть ее раньше, чем она увидит меня» – и сейчас стояла рядом, пока он смотрел на Клаудию через стекло в двери приемной.

– Целыми днями вышивает, – сказала сестра. – У нас уже много ее вышивок, осталось только поместить в рамки и развесить в палатах. Когда не вышивает, то пишет: вспоминает.

– У нее был такой острый ум, – сказал Люберт – больше для себя, чем для сестры. – Как ее умственные способности, сохранились?

– Она в здравом уме, хотя полного восстановления памяти еще нет. У нее сильный интеллект. Остроумная. Творческая. Сообразительная.

Как они, бывало, спорили, подумал Люберт. И как он обычно проигрывал!

– Что она помнит?

– Это что-то вроде обрывков воспоминаний, но некоторые очень детальные. Они всплывают и пропадают снова. Но постепенно картина выстраивается. Кусочек за кусочком. И каждый обрывок ведет к следующему. В последние месяцы произошло значительное улучшение. Мы поощряем ее записывать свои воспоминания. Смотрите. Вот сейчас она как раз делает это – вспоминает.

Клаудиа положила вышивку на колени и взяла тетрадку и карандаш с тумбочки возле кресла.

– Такое случается все чаще и чаще. Она пишет что-то каждый день. И рисует.

Клаудиа быстро, без пауз, писала.

О чем она пишет, гадал Люберт. Что вспоминает? И помнит ли его? Лучшее в нем? Или худшее? Оправдает ли он то, что она помнит?

– Она помнит, что с ней случилось? Ту ночь пожара?

– Она не говорит об этом. И пока ничего не писала. Полагаю, она не готова это вспомнить. До сих пор вспоминала только хорошее – все, что касается отношений. Семья. Друзья. Дом. Это обычно в таких случаях. Мозг помнит то, что способна вынести душа. Всему свое время.

Люберт даже завидовал ей: начать заново, возвести здание на хорошей почве. В этом есть некая чистота. Клаудиа выглядела довольной. Может, стоит оставить ее в таком состоянии. Чистой как стекло. С этим Stunde Null души. Зачем марать ее своими проблемами и терзаниями?

– Я уже не тот. Я не… не был верен ее памяти.

Сестра внимательно посмотрела на Люберта. Ему хотелось отвернуться от ее благосклонности, он чувствовал себя недостойным этого, но ее добрый взгляд побудил к следующему признанию.

– Я думал, что она умерла. Пытался начать с чистого листа. С другой женщиной. С женщиной, которую… думал, что люблю.

Она взяла руки Люберта в свои, ничуть не возмущенная его откровением.

– Вы все еще любите жену, герр Люберт. Начните с этого. – Она сжала его руки, подчеркивая свою уверенность. – Идемте, я вам кое-что покажу.

Сестра подвела его к столу, где лежали три законченные вышивки. Одна была абстракцией, сплошь зигзаги и цветочные мотивы; вторая представляла собой классную комнату с вышитым крестиком алфавитом; третья была с сюжетом.

– Когда у нас будет возможность, мы вставим их в рамки, – сказала сестра, взяла сюжетную вышивку и протянула Люберту.

– Это самая первая ее.

На ткани был вышит дом с колоннадой, длинная, обсаженная деревьями аллея, сад, сбегающий к реке, парус вдали. Перед домом стояли три фигуры: мужчина в традиционной немецкой одежде, держащий трость, женщина в шляпке и длинной юбке, а между ними – девочка с косичками.

– Она сказала, что повторила вышивку, которую помнит. Не была уверена, ее ли это дом и ее ли семья. Сказала только, что парусник – символ надежды. Но я вижу, что вы узнаете…

Люберт никогда не обращал особого внимания на оригинал – он утратил право высказывать свое мнение об увлечении жены после того, как немилосердно высмеял Клаудию за ее «простонародное хобби», – но картину узнал. Это была точная копия вышивки, которая висела теперь в новой комнате Фриды.

– Это ваш дом?

Люберт кивнул.

– А этот мужчина – вы?

– Да.

– А девочка? Это ваша дочь?

– Фрида.

– И это ваша жена.

Он опять молча кивнул.

– Чего-нибудь не хватает?

Он покачал головой.

– Нет. Все… здесь.

– Садитесь, полковник.

Льюис сел на единственный стул по другую сторону стола от Доннелла и Бернэма. Стул был еще теплым, согретым его предшественником, сидевшим на нем. Доннелл и Бернэм стояли, вид у обоих был такой, словно им не помешало бы размяться и глотнуть свежего воздуха после долгого дня допросов. Роли в этой команде дознавателей были ясны: задача Доннелла – начать и быть любезным; задача Бернэма – наблюдать и ждать.

– Мы сожалеем по поводу Баркера, – начал Доннелл. – Делаем все возможное, чтобы найти убийцу. Кое-какие ниточки у нас есть. Мы уже арестовали нескольких мятежников, включая Фриду Люберт.

– Вы допросили ее?

– Только приступили, – ответил Доннелл. – Допрос пришлось прервать. Пожаловалась на спазмы в животе. Сейчас с ней медик.

Должно быть, они ее обрабатывали, подумал Льюис. На столе у Бернэма лежали пыточные инструменты: фотографии зверств нацистов – лагеря, расправы, эксперименты. Льюис видел одну из фотографий: девочка, голая и до смерти напуганная, смотрит на кого-то невидимого, и оттого что истязателя не видно, снимок производил еще более жуткий эффект.

– Мы нашли ее в одном из реквизированных домов на Эльбшоссе. Мятежники явно использовали этот дом как своего рода оперативную базу.

– Вы считаете, что она виновна? – спросил Льюис.

– Виновна? – переспросил Доннелл.

– Во всем этом. – Льюис кивнул на жуткие фото.

Бернэм воспринял его жест как сигнал.

– По-вашему, это жестоко, но это всего лишь очень эффективная лакмусовая бумажка. Одни люди не в силах даже посмотреть, другие взглянут, но тут же отводят глаза, а третьи смотрят не отрываясь. Некоторые смотрят и плачут. Некоторые смотрят и наслаждаются. Некоторые смотрят и смеются. И существует еще множество промежуточных оттенков реакции. Вы, я заметил, посмотрели и быстро отвели глаза – реакция, которая предполагает понятную усталость от этой темы, но, возможно, и нежелание посмотреть в лицо злу. Или склонность делать вид, что зла не существует.